В память о юном Хавьере Дельгадо и его прозрачных светлых глазах.

С возрастом они нисколько не потемнели. Хавьер Дельгадо темноволос, но светлоглаз, что странно для испанца. И совсем не странно для яхтсмена, завоевателя и конкистадора.

– Я просто беспокоюсь о нем.

– О коте? – Марик смеется. Вернее, просто открывает рот – как рыба, выброшенная на берег.

– Мне сказали, что здесь есть собаки. Такие… серьезные псы.

– Петров и Васечкин?

– Не понимаю, о чем ты, Марк.

– Вы же про собак? Анька зовет их Петров и Васечкин.

– Почему? – удивился Саша.

– Потому что их двое. Собака Петров и собака Васечкин. Только к ним лучше не подходить. Загрызут.

– Были прецеденты?

– Не знаю.

Марик равнодушно пожал плечами, а Саша в одно мгновение воскресил в памяти старый детский фильм о приключениях Петрова и Васечкина, обыкновенных и невероятных. Петров и Васечкин – герои его собственного детства – были ужасными милягами. К псам, охраняющим периметр дома, это не относится.

– Аня – твоя двоюродная сестра. Правильно?

Вместо ответа Марик повернул голову и посмотрел куда-то за Сашину спину. А затем шмыгнул носом и улыбнулся – еще один кошачий зевок.

Женька.

Она выглядела взволнованной, но не настолько, чтобы забыть, что она – Эухения из Сан-Себастьяна. Потому и сказала по-испански:

– Можно тебя на минуту?

– Это кто? – поинтересовался мальчишка, раздув тонкие ноздри.

– Моя невеста. Эухения.

Женька нетерпеливо похлопала Сашу по плечу, и он поднялся, сетуя в душе на то, что их с Мариком беседа была прервана.

– Дурацкое имя.

– Обычное имя. Испанское.

– Так она испанка, что ли? – Марик вскочил на ноги следом за Сашей.

Он был невысок – почти на две головы ниже Саши и ниже Женьки. Смотреть на обоих молодых людей ему приходилось снизу вверх, но и теперь чувство превосходства – ленивое и чуть расслабленное – не покинуло Марика. А Саша снова подумал о юном Хавьере Дельгадо: именно так и должен был вести себя Хавьер во враждебном пейзаже католического колледжа под Валенсией. С чувством превосходства, которое как могло поддерживало спину, делало ее прямой.

Они с Мариком – не враги и, возможно, станут друзьями. Со временем.

– Испанка.

– А в русском она волочет?

– Нет. Но это не помешает…

Саша всего лишь хотел сказать, что это не помешает им стать друзьями. Со временем. Или что-то похожее – лживо-умиротворяющее. Но закончить фразу он не успел.

– Конечно не помешает. – Губы мальчишки разъехались едва ли не до ушей. – Вам же не мешает вдувать ей с утра до вечера.

– Прости?

– Ваша невеста – вдувательная телка. И сиськи зачетные. Мне нравятся. Она в порнухе не снималась?

– Прости? – снова повторил Саша, чувствуя себя полным идиотом.

– Жаль, если не снималась. Я бы на такую подрочил…

Если бы Женька была Женькой, а не Эухенией из Сан-Себастьяна, маленький негодяй скатился бы с лестницы после ощутимого пинка. И это – самое меньшее, что ждало бы его в наказание за дерзость и бесстыдство. Но рот Эухении забит испанскими артиклями, а уши – залеплены глагольными конструкциями presente de indicativo. Она не может постоять за себя по определению. Это должен был сделать Саша, но… Саши хватает только на то, чтобы быстро ретироваться, увлекая «вдувательную телку» за собой.

Под беззвучный смех и кошачьи зевки Марика.

– …Что это за урод? – зло прошипела Женька, когда они снова поднялись на третий этаж.

– Мой племянник.

– Он же оскорблял меня, Алекс! Говорил непристойные вещи. И ты его не остановил.

– У него умерла мать. Лора. Не помню, рассказывал я тебе о ней или нет?

– Нет. Ты считаешь чью-то смерть достаточным оправданием для мерзости, которую я выслушала?

– Он потерял самого близкого человека. Это не одно и то же.

– Быстро же ты изменился. – В голосе Женьки не было горечи, но Сашино сердце ёкнуло.

– Хочешь, я приволоку его сюда? Заставлю извиниться?

– Ничего ты с ним не сделаешь. И никто не сделает.

Девушка легонько подтолкнула Сашу к стене, поднялась на цыпочки и шепнула ему на ухо:

– Сердце у него червивое. Вот что.

Женькин русский всегда был безупречен, она типичная билингво, но долгая жизнь в Испании иногда дает знать о себе: Женька употребляет некоторые слова не по назначению. Обычно это выглядит мило и смешно. Но сейчас Саше было не до смеха.

– С чего ты взяла?

– Вижу. Странно, что ты этого не заметил.

– Он ребенок.

– Не такой уж ребенок. Сколько ему?

– Двенадцать. – Саша пожал плечами. – Или тринадцать. Какое это имеет значение?

– Никакого. Ты прав. Черви заводятся в любом возрасте.

– Прекрати! – вспылил он.

Но тут же осекся. Женька сделала ему большое одолжение, приехав сюда. Наступила на горло собственной гордости, сумела обуздать чувства – один Бог знает, чего это ей стоило. А Саша ведет себя как последняя сволочь. Так чем он лучше Марика?

– Извини меня, кьярида.

– Все в порядке, милый. Я не сержусь.

– Так что ты хотела сказать мне?

– Не сказать. Кое-что показать.

Распахнув дверь в «их комнату», Женька втянула Сашу вовнутрь и тихо произнесла:

– Осмотрись. Ничего не замечаешь?

– Можешь не шептать. Мы одни.

– Я ни в чем не уверена. Во всяком случае, в том, что касается этого дома. И его обитателей. Здесь кое-что изменилось. Пока я была в душе.

Кровать, шкаф, кресла, роллеты на окнах, икеевский постер на стене… Дряхлый мост в ошметках тумана. И – человек, лежащий на мосту. Собственно, не человек даже – стилизованное изображение человека: палка-палка-огуречик. И кривая рожица – всё, как в детском стишке. Саше и трех секунд не понадобилось, чтобы воспроизвести его в памяти. Кто-то испортил грустный фотографический ландшафт черным и красным фломастером. Черным был нарисован сам человечек, а красным – лужа под ним. Для пущей убедительности лужа была заштрихована, чтобы ни у кого (даже у испанцев) не возникло никаких сомнений:

это кровь.

Подломив ноги-палочки в коленях, человечек лежал в луже крови на мосту. Такой нелепый автограф мог бы оставить ребенок.

Марик, к примеру.