Я не буду просить Данку нарисовать семью. Для девочки, которая живет без папы, редко видит маму и проводит все время с няней, эта тема непростая. А с цветами все безопасно.

Дана сидела на полу, опершись спиной о ножку рябинового столика, и не сводила взгляда с кровати, словно на ней показывали их любимое с няней «Кольцо любви». Может, она испачкала покрывало шоколадом? Должны же быть где-то горы грязи, о которых толковала Роза Васильевна.

Но покрывало было чистым, а Дана – задумчивой.

– Знаешь, что такое траектория? – спросила она вместо приветствия.

– Buenos días, – произнесла я. – Знаю. Это движение от одной точки к другой. Так и называется: траектория движения.

– А если там едят?

– А… траттория? Итальянский ресторан?

Я скинула пиджак, сняла очки. Линзы я не захватила, но общий контур названий цветов мне было видно. За дверью загудел пылесос.

– Мама сказала, если у нас будет грязно, то она поведет гостей в тратторию, – поделилась Дана и снова посмотрела на кровать.

– Тебе нужны ее гости? – с сомнением спросила я.

– Мне нужна мама, – просто ответила Дана.

– Она вечером придет.

– Уже будет поздно. Роза меня уложит.

Я вздохнула. Достала из рюкзака листочек и пенал с восковыми мелками, которые купила в киоске «Союзпечати» у метро. Дана так и не отрывала глаз от кровати.

– Давай займемся испанским, – предложила я дружелюбно.

Даже постаралась улыбнуться, лишь бы отличаться от Елизаветы Ильиничны. Дана молчала.

– У вас чисто, – утешила ее я, – очень чисто. И Роза порядок наводит. Все будет хорошо.

– Есть одно место, где не чисто, – отрезала Дана.

Она быстро поднялась с пола и уселась за стол.

Я с готовностью сунула ей листок.

– Вот тут написано rojo.

Я вытащила красный мелок.

– Красный, – равнодушно прокомментировала Дана.

– Да. Rojo. Запомнишь?

– Нет.

– Но это же простое слово. Ты же умная де…

Я прикусила язык.

– В общем, рисуй. Что-то красное. Rojo.

– Не хочу.

– Почему?!

– Я не люблю рисовать.

– Да ладно, – фыркнула я, – не придумывай. Все дети любят.

– А я не люблю.

– Хорошо…

Я вздохнула. Трудно быть милой и доброжелательной.

– Тогда я сама нарисую кружок. А ты его раскрась.

Сможешь? Раскрашивай и повторяй. Rojo, rojo, rojo.

Дана принялась за дело, прикусив кончик языка.

– Красный, красный, красный.

– По-испански!

– Я не знаю как.

– Я тебе только что сказала! – воскликнула я. – Ты не могла забыть! У тебя прекрасная память! Дана!

– Я забыла, – упрямо повторила Дана, сдвинув листок и дотронувшись до рябиновой кисти.

– Ты врешь! Ты нагло мне врешь!

Я так разозлилась на Дану, что готова была выгрызть из стола эту несчастную рябину!

– Нет, я правда забыла, – тихо ответила она, не глядя на меня.

Она издевалась. Она по-настоящему издевалась надо мной.

– Да как ты, мелочь, смеешь так себя вести! – закричала я.

Дана вскинула на меня глаза. И улыбнулась.

Я вдруг перестала чувствовать себя собой. Будто кто-то другой попал внутрь меня и закричал:

– Ты пар-р-ршивая девчонка!

Дана поднялась с места.

– Сидеть! – гаркнула я, то есть не я, а тот, кто был вну три меня.

Она села. На пол. И поползла к кровати. Мне безумно захотелось схватить ее за ногу, а лучше дать подзатыльник, чтобы знала, что над взрослыми нельзя издеваться! Что она не смеет оскорблять меня!

Но Дана быстро уползла под кровать. Задернула покрывало – и затихла.

– С тобой хотели по-доброму, – шипела я ей вслед, – предложили порисовать. А ты – врать! А ты – измываться!

– Правда не помню, – отозвалась Дана из-под кровати.

Я сжала зубы и простонала. Потом прижала ноготь к нарисованной рябине и в ярости сколупнула с ягоды кусок краски. Из бледно-оранжевой ягода превратилась в деревянную, а осколок краски так глубоко вошел мне под ноготь, что от боли брызнули слезы.

Я перевела дыхание и к своему ужасу осознала: только что я наорала на человека, который меньше меня, младше почти в три раза! На ученицу, за обучение которой мне платят деньги.

Я была хуже Елизаветы Ильиничны. Внутри меня жило чудовище. Самое настоящее. Оно могло орать, обзываться.

Оно хотело, чтобы я ударила шестилетнюю девочку. Оно махало у меня перед глазами плащом тореадора, muleta – той самой красной тканью, которой поводят перед быком, прежде чем воткнуть ему в бок острую саблю с загнутым концом.

У меня и правда закололо в боку, будто я пробежала пятьдесят кругов на физре. Я прижала к боку ладонь, сползла со стула на пол.

Мерзкие якобинцы! Если бы не они, я бы дожимала сейчас последние минуты своего часа, предвкушая, как схвачу деньги со столика и сбегу из этого ужасного дома.

Пылесос смолк. Послышались шаги Розы Васильевны.

Они удалялись.

Я сидела на полу и слушала тишину. Она гудела, как батареи в октябре, в которых скоро зажурчит вода. Мама утверждала, что они не могут гудеть, но я всегда слышала этот журчащий звук.

Меня мутило так, будто в желудок закачали литр сгущенки. Жить со сгущенковым чудовищем в животе было невыносимо.

– Дана… Дан… Прости, что накричала.

Край покрывала приподнялся. Сначала я увидела колено – Дана сидела, подогнув ноги под себя, – и потом ее круглое личико, на котором отражалось изумление.

– Ты передо мной извиняешься? По-настоящему? По-взрослому?

– А как еще бывает? – горько хмыкнула я.

– Не знаю, – сказала Дана, – передо мной взрослые никогда не извинялись.

«Наверное, никто на нее никогда и не кричал», – подумала я и поежилась.

– Ты на меня кричала, – в такт моим мыслям напомнила Дана.

– Прости.

– Ладно, – она скорчила гримаску и царственно кивнула: – Так и быть.

Ее кивок меня снова разозлил.

– А ты правда не помнила слово «красный»? – не удержалась я.

Дана пожала плечами и опустила полог.