Старика звали Джексон, но Диф должен был называть его хозяином. Он считался изгоем даже среди потомков беглых и списанных рабов. Жил он в зловонной пещере в трех милях от поселения животных. Овладев несколькими несложными трюками и зачаточными знаниями по медицине, он сделал карьеру знахаря. Приступы безумия в сочетании с разными фокусами держали в благоговейном страхе его жертв-клиентов – таких же убогих, дегенеративных существ, как он сам.

Не прошло и недели, как Диф понял: Джексон – чистой воды обманщик, одинокий старик, обозлившийся на весь мир, который, как он верил, только и желал ему зла. Его знахарство было лишь попыткой вернуться к людям. Это была жалкая, слабая, напыщенная тварь, совершенно безумная и в своем безумии беспощадная. Дня не проходило, чтобы он не истязал Дифа за какие-то вымышленные обиды.

В глубине пещеры старик варил из злаковых зерен свое зловонное пиво. Он уже припас не одну сотню галлонов, примерно столько же находилось в процессе изготовления. В обязанности Дифа входило следить, чтобы кружка старика всегда была полна. В результате Джексон постоянно находился в состоянии подпития. Однако это нисколько не смягчало его необузданный нрав. Но что казалось Дифу особенно отвратительным, так это полное пренебрежение Джексона к гигиене.

Первые дни он с трудом сдерживал рвоту. Опорожняя мочевой пузырь, старик удосуживался лишь подняться на ноги и направить струю в сторону. Он никогда не мылся. В пещере воняло гораздо хуже, чем в логове любого зверя.

Дифа он держал на десятифутовой веревке, петля у него на шее затягивалась туже, стоило только дернуть. Очень скоро мальчик обнаружил, что старик душит его совершенно независимо от его поведения. Он дергал за веревку просто ради потехи.

Ничто не забавляло его больше, чем конвульсии задыхающегося мальчика.

Усвоив, что никакой причинно-следственной связи в данном случае не существует, Диф не старался больше ублажать Джексона. Он просто выполнял все, что приходилось, а свободное время проводил в угрюмых раздумьях или в попытках что-нибудь стянуть у старика на скорую руку.

Джексон вообще его не кормил. А если заставал мальчика за кражей из своей скудной кладовой, то приходил в неописуемую ярость. Почти каждая еда оборачивалась для Дифа удушением или побоями.

Он научился выдерживать жестокую школу. И начал понимать смысл наставлений отца и Рафу, призывающих его быть дальновидным и сначала думать, потом действовать.

Самым болезненным, унизительным и действенным оказался первый урок. Им стала неудавшаяся попытка побега, вызванная чисто животным стремлением покончить с муками.

На третью ночь своего плена, когда он уже оправился от психологической травмы разрушения станции, но еще не свыкся с жестоким обращением, Диф долго лежал, не сомкнув глаз, на куче прелых листьев, ставшей теперь его постелью. А Джексон, сидя в грубом самодельном кресле, все пил и пил, пока не погрузился наконец в хмельное забытье.

Диф терпеливо выжидал, заставляя себя лежать неподвижно, хотя сердце подпрыгивало в груди от нетерпения. Минуты маршировали мимо него стройными полками, складываясь в часы. Последние крохотные язычки пламени угасали в очаге, оставляя после себя тлеющие угольки.

Он поднялся, быстро и тихо, и попытался развязать узел на шее. Руки не слушались. Он так и не смог развязать ни одной петли на удавке. Тогда он осторожно пополз к креслу старика. Другой конец веревки был привязан к его ножке.

Этот нехитрый узел, каким обычно связывают белье, отнял у него несколько минут. Близкое присутствие Джексона вызывало у него оцепенение. Пальцы превратились в трясущиеся неловкие отростки.

Диф напоминал себе, что Рафу в его годы уже ходил в рейды, что сам он – сын-первенец Главы, прямой наследник одного из старейших и достойнейших Семейств. И следовательно, должен превосходить мужеством обычных, неимущих сангарийцев вроде тех, что нанимаются к ним в поместье. Он твердил это снова и снова, как заклинание.

В Метрополии его учили конкретизировать страх, превращать его в объект для противоборства. В данном случае выбор был очевиден. Старик для него – средоточие зла, постоянный источник опасности…

Узел поддался. Диф бросился к лазу из пещеры, веревка волочилась за ним…

Петля на шее затянулась рывком. Дыхание прервалось, Дифа бросило на колени. Он судорожно схватился за горло.

Здоровой ногой придавив к земле веревку, Джексон бешено заливался надтреснутым смехом. А потом схватил посох и принялся что есть мочи избивать Дифа, останавливаясь лишь для того, чтобы дернуть за удавку, когда мальчику удавалось чуть ослабить петлю и глотнуть воздуха.

В конце концов силы старика иссякли, да и само развлечение ему наскучило. Тогда он связал Дифу кисти рук, а затем пропустил веревку через дыру в потолке пещеры и вздернул мальчика на дыбу.

Два дня он болтался под каменным сводом словно боксерская груша. Джексон подверг его всем мучениям, которые только способен был изобрести его замутненный разум, даже опробовал на нем грязные гомосексуальные штучки – тот суррогат любви, которым пользуются педерасты. И все это бесконечное время то и дело хныкал:

– Значит, хотел бросить бедного старого Джексона? Заруби себе на носу, сангарийское отродье: тебе ни в жизнь не облапошить настоящего человека.

Диф пришел в ужас. Как старик узнал?

Позже он понял, что Джексон – выбракованный раб и в ту ночь смог понять слова Дифа, сказанные в испуге и отчаянии.

Сквозь пелену боли и безнадежности он осознал: чтобы выжить, ему придется пасть еще ниже. Он станет пресмыкаться перед стариком, лишь бы тот не выдал его в деревне.

Конечно, если Джексон и проявлял иногда доброту, он делал это ради выгоды или по недосмотру. Но как бы то ни было, старик ни разу не обмолвился о происхождении Дифа.

Даже болтаясь в подвешенном состоянии, изнывая от боли и отчаяния, Диф не забывал о поучениях старших. Именно сейчас он понял, как важно для человека сохранять терпение.

Старик так и не сломил его. Возможно, Диф не поддался, потому что сама идея эта казалась ему абсолютно чуждой. Он просто не знал, что это такое – сдаться.

В Метрополии была поговорка: «Он – сангариец». Это означало: он – настоящий мужчина, и даже больше. Это значило тонны каменной решимости и абсолютную несгибаемость.

Диф был сангарийцем.

Наконец старик устал. Он снял Дифа с дыбы и, схватив за волосы, швырнул на кучу листьев. А потом, еще раз вытянув напоследок посохом, связал руки за спиной, пропустил другой конец веревки через отверстие в камне и закрепил на достаточной высоте, так чтобы Диф до нее не дотянулся. И снова взгромоздился в кресло, усмехаясь в свалявшуюся бороду.

Диф не спал ночами, лелея свою ненависть и оскорбленное самолюбие. Он взращивал в себе терпение и решимость.

– Гней! – выдохнула Поллианна. – Ты меня избегаешь.