Но общественный и политический идеализм, который воодушевлял Антуана, постепенно уступил место меркантилизму, составляющему суть нашей эпохи. Подчинившись ему, он стал прагматиком, из идеалиста превратился в бизнесмена, для которого профессия – это боевое оружие, необходимое для завоевания власти и богатства. Всю свою энергию он направил на налаживание связей. Сделав из благих пожеланий прикрытие, он заявлял, что дружеские отношения послужат серьезному делу, что сплоченность и общие интересы будут для этого дела фундаментом. Он растрачивал свое время, ум и способности, решая задачи, которые перед ним ставили, надеясь, что в один прекрасный день он тоже будет одним из тех, кто стоит у руля. Шло время, прекрасные идеалы блекли и таяли, зато все важнее становился карьерный рост и банковский счет.

Антуан не пропускал ни одного обеда, ни одного коктейля, не сомневаясь, что плетет сеть, которой ловится удача. Поначалу меня пьянила наша лихорадочная жизнь. Но в конце концов я отчетливо увидела бесполезность всех этих эфемерных встреч, этого стремления к богатству, этой псевдоальтруистической деятельности, лишенной малейшего признака милосердия, как обычно и бывает, когда сытые снисходят до бед нашего грешного мира.

Женщины более целенаправленны в вопросах судьбы, – в этом я уверена, – в житейском море они – фрегаты, готовые принять на борт пассажиров, которые через девять месяцев пути прибудут туда, где заживут полной жизнью. Но дети не входили в жизненный план Антуана. Он воспринимал их как тормоз, мешающий восхождению. И я ждала, смиренно и даже покорно, надеясь, что вскоре он причалит к берегу и предложит мне иметь детей, которых мне так хотелось. А потом мне надоело смотреть, как он становится все хуже, а я все бесполезней. И тогда я ушла. А он, занятый лишь своими битвами и победами, счел мой уход изменой и не пытался удержать. Я ни в чем его не виню. Моя вина ничуть не меньше. Не стоит перекладывать вину на одного, когда решать проблемы должны были двое.

Теперь я настоящая жена и мама. И когда я оглядываюсь назад, то я понимаю, что Антуан искал не столько успеха, сколько любви и признания. Несовершенство мира мало его затрагивало. Дело стало для него единственным средством, благодаря которому окружающие могли бы им заинтересоваться. Очаровать подчиненных, завоевать уважение коллег, удостоиться благодарности начальства – вот чего он добивался. И от меня ему нужно было то же самое. Я существовала для него до тех пор, пока оставалась в образе влюбленной до потери памяти жены, восхищенной и способной на любые жертвы. Он меня не любил. Он не мог любить кого-то, не обожая самого себя.

Вот причина, почему увольнение стало для него катастрофой. И по этой же причине он кинулся в эту сумасшедшую любовную авантюру.

Алиса стала его последним шансом достучаться до любви. И до жизни.

Дело кончилось тем, что я стал посещать психолога. Не по своей инициативе. Я всегда считал, что сидеть и ворошить собственную жизнь перед человеком, чья единственная заслуга в том, что он несколько лет провел на университетской скамье и теперь по учебнику разыгрывает из себя ученика чародея, просто глупо, что это модное современное мошенничество. Но Эдди настоял. Он все это придумал и настоял. А Эдди – мой единственный настоящий друг.

Мы дружили в лицее, потом на несколько лет потеряли друг друга из виду, потом случайно встретились снова. Тогда я еще был женат. Он был рядом со мной, когда ступенька за ступенькой я спускался в ад. Он старался помочь мне, давал полезные советы, но я к ним, конечно, не прислушивался. Потом он стал обо мне заботиться с каким-то тревожным пристальным вниманием. И я решил, что схожу к психологу, которого он мне посоветовал. Его основной довод было трудно опровергнуть: принципы и идеалы, которые я всегда считал самыми главными в жизни и защищал при любых обстоятельствах, не уберегли меня от провала. Скорее напротив.

– Пойми, что это в чистом виде механика. Сейчас определенный набор мотиваций перестал работать, и ты не можешь двигаться вперед. Тебе их заменят – сначала одну, потом другую, пока не наступит новое равновесие.

– А если оно не наступит?

– Значит, ты не будешь упрекать себя за то, что сидел сложа руки. И у тебя появится новый опыт.

– Рассуждение не лишено здравого смысла.

– Ты и сам всегда так считал. Когда ты был на коне и верил в свою блестящую будущность, ты всегда посмеивался над неудачниками, которые винили в своем неуспехе коллег, время или судьбу, довольствовались тем, что признавали себя жертвой и махали на себя рукой.

– Хорошо, значит, ты считаешь, что мое мнение о психологах способствует депрессии, и вопреки ему я должен прибегнуть к их помощи? Так, что ли?

– Да, примерно так. Хорошо бы тебе пересмотреть твои жизненные принципы и найти новые, которые позволят тебе избавиться от угнетенности.

Перспектива показалась мне интересной.

– И ты всерьез веришь, что, если я расскажу о своих проблемах психологу, он поможет мне привести себя в порядок? Сможет найти травмы, которые испортили мне жизнь? Устранит ошибки в программе, и она заработает без сбоев?

– Именно так. И я тебе рекомендую не просто психолога, а врача, который вооружен знаниями о человеческой душе, почерпнутыми в доктринах буддизма, индуизма, в Торе. Он занимается вопросами пробуждения сердца, примирения человека с его окружением.

– Мне кажется, я все понял… – отозвался я не без иронии.

– Нет, не все. Не сопротивляйся. Ты все поймешь, когда с ним пообщаешься. Сходи, хотя бы из любопытства.

– О’кей, схожу, но только на один сеанс, чтобы составить собственное мнение.

– Нет. На пять сеансов. Одного сеанса недостаточно, чтобы узнать человека и войти с ним в контакт. А потом, если тебе не понравится, – бросишь.

* * *

И вот я сижу перед этим самым терапевтом, и должен сказать, что он мне скорее нравится. Он не похож на человека нашей эпохи: одет кое-как, причесан тоже, не старается вызвать симпатию. Он встретил меня с полным безразличием, и я решил: либо я ему нисколько не интересен, либо он как настоящий профессионал обозначает поле общения, в котором мы будем взаимодействовать без всякой приязни. Но когда я начал рассказывать о своих проблемах, я увидел, насколько он сконцентрирован, ощутил его стремление вникнуть в мои слова, понять как можно яснее то, что я пытаюсь высказать. Я ощутил его энергию, он направлял ее на меня. Но не на меня, каким я хотел ему казаться, а на того, кто изнутри подбирал вот эти слова, складывал фразы. Короче, мне показалось, что ему можно доверять.

– Вы в ярости, – сказал он мне на третьем сеансе. – И ваша ярость настолько сильна, что вы больше не в силах ее сдерживать.

– Вообще-то я не чувствую никакой ярости. Когда злишься, то орешь, дерешься, возмущаешься. А я хочу одного – чтобы все обо мне забыли. И вообще мне на все наплевать.

– Вы безразличны или устали?

– Безразличен, потому что устал.