Остапу не спалось. Он мерил шагами комнату, то и дело замирая на одном месте и подолгу глядя в пространство. Время шло, а долгожданная усталость, которая позволила бы ему забыться мертвым сном, не приходила. Нервы были так напряжены, что, похоже, вот-вот лопнут, как перетянутая струна. Стены давили, мешая дышать, от мыслей, казалось, расколется голова, и чем больше он пытался успокоить себя, тем хуже ему становилось.

Тетя – Роза Марковна Коновалина – воспитывала его с самого младенчества. Мать свою Остап не помнил, знал только, что вскоре после его рождения она умерла. Так, во всяком случае, ему рассказывала тетя, и он ей верил. Правда, потом выяснилось, что не так уж сразу после родов мама умерла, на самом деле прожила еще достаточно. Но на вопросы Остапа, что случилось и почему он мать не помнит, тетя каждый раз отвечала уклончиво: мал, мол, был, оттого и в памяти ничего не осталось. В конце концов до него дошло, что за всем этим скрывается какая-то тщательно оберегаемая тайна, и он тетку оставил в покое. Но для себя решил, что правду все равно рано или поздно выяснит.

Проблема разрешилась внезапно и сама собой. Как-то раз, около двух месяцев назад, Роза Марковна пришла домой мрачнее тучи. Она достала из холодильника малиновую наливку, которую прошлым летом делала сама, поманила Остапа рукой и, взяв две крошечные рюмки из серванта, налила себе и племяннику.

– Садись, нужно поговорить, – коротко скомандовала она. Раньше тетя не только своей рукой спиртное парню не наливала, но и из-за запаха пива могла устроить грандиозный скандал, а тут вдруг – наливка. Оценив степень перемен, Остап понял, что информация будет серьезной.

Но то, что он услышал, все же оказалось для него полной неожиданностью.

– У меня рак, – буднично сказала тетя, и Остап, еще даже не до конца осознав смысл услышанного, почувствовал животный страх. Он появился где-то в животе и, сжав внутренности в комок, покатил к горлу, вызывая тошноту.

Дальше тетя так же буднично и скучно, будто выкладывала давно зазубренный урок, рассказала ему все о его матери. Как бросила она сына, совсем крошечного, как обнаружилась в пеленках записка, где говорилось, что у нее СПИД, как пришло потом известие о ее смерти.

И теперь, если Роза Марковна умрет, он останется круглым сиротой. Нет у него больше никого, и ни одной живой душе во всем мире он не нужен.

– Господи, пожалуйста, – горячо зашептал он, – сделай так, чтобы тетя жила!

Роза была старшим ребенком в многодетной семье. Жили небогато, если не сказать бедно, часто недоедали. Замотанная и издерганная мать не особенно беспокоилась о детях: чем они занимались весь день, не голодали ли, не мерзли – ее мало волновало. Как результат – дети часто болели. Старший брат умер в младенчестве от детской болезни.

«Родимчик забрал», – говорила мать.

Средний в семь лет заснул в поле и попал под молотилку. Хоронили его в закрытом гробу, страшно было открывать, до того изуродовали ребенка лопасти машины.

Сестра Зоя в пять лет скончалась от скарлатины, и остались тогда у матери только пятнадцатилетняя Роза да трехлетняя Люба.

Люба росла строптивым ребенком, контроля и опеки над собой не выносила. На попытки Розы заниматься ее воспитанием реагировала болезненно, дерзила. Роза сердилась, жаловалась матери, но та только отмахивалась: «Перерастет».

Роза уже работала в московской прокуратуре, когда Люба, предоставленная самой себе, словно с цепи сорвалась. Начала приходить домой поздно, грубила матери и, по слухам, то и дело доходившим до Розы, «пошла по рукам». Мать с Любой совсем не справлялась: упущенное в детстве воспитание теперь приносило свои плоды. Розе же, загруженной работой и живущей отдельно от семьи, контролировать сестру было трудно.

Когда Любе исполнилось восемнадцать, она исчезла. Собрала вещи, пока никого не было дома, и сбежала без записки и объяснений. Они несколько лет ждали любой весточки от нее, но не дождались даже короткого телефонного звонка. Мать так и умерла, не зная, где ее дочь, что с ней и жива ли. Роза была уверена – укоротили ей жизнь чувство вины и горечь сожалений.

Но Люба все-таки объявилась. Случилось это внезапно, одним погожим сентябрьским днем. Она стояла на пороге и безучастно смотрела Розе в глаза. Что поразило – не было в ее лице ни раскаяния, ни просьбы о прощении, только странная отрешенность. В руках она держала пищащий сверток, завязанный синим капроновым бантом.

– Ну, проходи, – Роза посторонилась, пропуская сестру. – А это кто?

– Сын. Остап. Не прогонишь?

– Да куда ж я тебя прогоню, – вздохнула Роза. – Рассказывай, что случилось. Где ты все это время была?

– Жила, – коротко ответила Люба.

Младенец заворочался в несвежем одеяле и жалобно и тихонько заплакал.

– Он есть хочет. Молока у меня нет.

– Господи, – всплеснула руками бездетная Роза, – что ж ты молчишь! Вот сюда клади, распеленай его, а я кашу манную пока сварю.

Настроение у нее неожиданно поднялось, ей показалось, что теперь-то у нее будет настоящая семья. Это хорошо, что Люба вернулась, значит, за ум взялась. А то, что без образования – так молодая, выучится еще. А вот высказать ей то, что накипело-наболело за эти годы, надо. Теперь-то она все ей скажет, все! И пусть только попробует сделать по-своему, она, Роза, найдет способ заставить сестру подчиняться!

Хлопок двери заставил ее вздрогнуть. Улыбка медленно сползла с Розиного лица, и она осторожно, словно боясь увидеть что-то страшное, выглянула из кухни:

– Люба!

Тишина. Только ребенок в комнате жалобно захныкал.

– Люба! – чуть громче позвала Роза, прошла по узкому коридорчику и заглянула в комнату, где чуть раньше оставила сестру и малыша. Младенец лежал на покрытом одеялом столе и сучил в такт плачу выпростанными из пеленок ногами.

– Люба!!!! – истерически заорала Роза и бросилась к двери. – Вернись!

Пустой подъезд ответил ей глухим эхом. Обессиленно опустив руки, Роза подошла к ребенку и застонала.

– Что же мне с тобой делать? Что делать-то, а? Как думаешь, может, она все же вернется? Она ведь не плохая, твоя мать, только… – Роза замялась, словно решая, произносить ли это вслух при пусть и не говорящем еще, но, возможно, все понимающем племяннике, и потом с горечью добавила: – Безалаберная она, твоя мать. И всегда такой была.

Мальчик замер, глядя на нее темными глазками-пуговичками, потом закряхтел и попытался перевернуться на живот. С первого раза не получилось, только со второго. Ребенок приподнялся на вытянутых ручках и улыбнулся тетке беззубым ртом. А у Розы ручьями потекли слезы по щекам. Она очнулась, только когда почувствовала запах подгоревшей каши, несущийся с кухни, схватила младенца на руки, а из пеленок выпало завернутое в полиэтилен письмо. Люба была немногословна.