Антон получил слабый кивок от Ивана Ивановича и тяжело поднялся с табуретки. Через пару минут он принес мне из второй комнаты конверт. Я достала из него лист бумаги, исписанный мелким почерком. Антон не обманывал: Высотин, если, конечно, письмо было написано им, советовал не бросать поэзию, но при этом говорил, что стихи еще слишком слабы для напечатания, называя их дневниковыми записями. Я пробежала письмо глазами и отметила, что текст как-то странно обрывается на фразе: «Вот все, что могу сейчас сказать». Ни тебе «до свидания», ни тебе «с уважением»… В общем, у меня появилось подозрение, что было в этом письме что-то еще. Однако я промолчала, предположив, что вряд ли Антон откроет мне эту маленькую тайну в присутствии Григорьева. Я посмотрела на дату отправления и сделала вид, что осталась совершенно удовлетворена: иногда полезно изобразить дурочку.

— Что же, Иван Иванович, вы, пожалуй, правы… Но, — я улыбнулась. — Антон, не сочтите меня назойливой, если я еще поинтересуюсь и подборкой, которую вы отправляли Высотину.

— Конечно, — пожал плечами Антон и снова исчез в другой комнате.

Через минуту он вернулся с папкой перепечатанных на машинке стихов. Я пролистала их, обнаружила знакомое стихотворение, под которым стояла дата, свидетельствующая о том, что было оно написано аж восемь месяцев назад. Затем просмотрела остальные, пару даже прочла, решив, что Высотин был прав — стишки страшно похожи на дневниковые записи, и вернула папку хозяину.

— У вас пишущая машинка? — уточнила я.

— Да, — ответил Антон.

— И что вы намерены делать? Доказывать свое авторство?

— Ну… — Антон беспомощно посмотрел на Григорьева.

— Ну, конечно, Танечка! — ответил за поэта критик. — Я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы доказать авторство этого стихотворения.

— Конечно, конечно, — проговорила я, сделав вид, что совершенно убеждена в его правоте. — А вы, Иван Иванович, стало быть, видели все это? И письмо, и папку?

— Конечно, видел! — всплеснул критик сухонькими ручками. — Неужели вы думаете, я приехал сюда, чтобы только посмотреть на это?

— Тогда зачем?

— Ну, у меня как раз дело к Антону насчет процесса… — многозначительно проговорил Григорьев.

— Что ж, не буду мешать. Пойду покурю на улице. Спасибо, Антон. — Я поднялась с кровати и протянула ему руку: — Надеюсь, справедливость восторжествует.

— Да, да, — растерянно пробормотал молодой поэт.

Я вышла на крыльцо и закурила. Требовалось подвести итоги и сделать выводы. Итак, ощущение, что меня притащили сюда специально, только окрепло. Но кому и зачем это понадобилось? В этом следовало разобраться. Я не привыкла, когда меня используют в своих целях, да еще втемную. Но сейчас важнее другое — письмо, в котором явно недостает страницы. Что на этой странице было написано? Стихотворение, вложенное в папку среди прочих, меня, конечно, ничуть не убедило. Я не видела причины, по которой Антон не мог напечатать его позже и вложить в эту папку. И потом, как-то уж оно особенно выделялось среди прочих сусально-слезливых стишков. Почему Антон скрытничает? Уж наверняка не обошлось тут без критика Григорьева. А зачем это критику? Уж наверняка кто-то платит за эту фальсификацию. Кто? Уж наверняка тот, кто платил ему и раньше и, вполне возможно, довел Высотина до самоубийства и теперь зачем-то срежиссировал сцену, зрителем которой я стала. Кто же этот таинственный «кто-то»? И какая ему от всего этого выгода? Вывод — отыскать этого таинственного «кого-то» для того, чтобы навестить Антона без провожатых и поговорить с родственниками и знакомыми Высотина. Я докурила сигарету, и тут из дома вышел Григорьев.

— Ну что, кто выиграл пари? — хитро прищурился он.

— Полагаю, ясно без слов, — ответила я, задаваясь только одним вопросом: неужели я произвожу впечатление человека, которого так легко провести? — Едем в город?

— Конечно, — ухмыльнулся Григорьев. — Надеюсь, вы помните об условиях нашего спора?

— Помню, Иван Иванович, — заверила я, улыбнувшись. — Только прошу вас об отсрочке всего лишь на двадцать четыре часа. У меня сейчас срочные дела.

Григорьев поморщился.

— И почему это женщины никогда не хотят держать данного слова? — капризно просипел он.

— Я не отказываюсь от своего слова, — холодней, чем следовало бы, парировала я, — а всего лишь прошу об отсрочке. Завтра в это же время, то есть в тринадцать часов, я буду у вас.

— Ловлю на слове, — двусмысленно проговорил Григорьев.

— В этом нет нужды, — откликнулась я.

На обратном пути мы большей частью молчали, погруженные каждый в свои мысли. Я прикидывала, с кем в первую очередь следует встретиться и о чем спрашивать, да и что теперь вообще делать. Иван Иванович, должно быть, строил планы мести мне, а может, и покойному. При въезде в город я попросила его остановиться, потому что захотелось поговорить с ним по душам, то есть спросить его напрямую, кто же все-таки заказывал ему статьи. Иван Иванович, решив, видимо, что я передумала насчет нашего с ним спора, остановился и, заглушив мотор, повернулся ко мне с самым забавным видом.

— Иван Иванович, — вздохнув и закурив, сказала я, — ситуация такая… — Я даже глазки потупила, мол, вот как неудобненько получается, но ничего, мол, поделать не могу. — Понимаете, ко мне тут с просьбой одной обратились, и только вы сможете мне помочь…

— В чем дело? — подняв кустистые брови, спросил он. — Говорите, Таня, должно быть, дело немаловажное, раз вам так неприятно о нем говорить.

— Неприятно это даже не то слово, — снова вздохнула я. — Понимаете, бывший друг Высотина, знавший его еще по школе, узнал о том, что случилось. А поскольку мы с ним знакомы и поскольку он узнал от меня, что я знакома с вами… Словом, Иван Иванович, давайте уж начистоту! Скажите, вы ведь его видели одним из последних. Он что, вел себя как-то странно?

Григорьев помолчал, а потом сказал:

— В общем-то, Танечка, вел он себя действительно необычно, но я бы ни за что не решил, что он задумал покончить с собой. Мы действительно виделись с ним накануне его смерти. То есть я был у него буквально вечером, часов в восемь. Признаться, я зашел сказать о том, что у меня есть кое-какие доказательства, и честно предупредил, чтобы он готовился к моей будущей разгромной статье.

— А он? — тоскливо глянув на Ивана Ивановича, спросила я.

— А он? — Григорьев усмехнулся. — Ему это было не впервой. Плечами пожал, пошутил, сказал, мол, валяй.

— То есть получается, что на самом деле его это даже не огорчило? — уточнила я.

— Да с чего вы вообще, милая моя, взяли, что его огорчали мои статьи? — с искренним недоумением спросил Иван Иванович. — Я ведь, кажется, говорил вам уже, для Алекса это была очень выгодная реклама. Может быть, благодаря моим разгромным статьям он так хорошо и держался на плаву, — как-то по-хитрому заметил критик.