Когда швы уже стали формальностью, Нинулю забрали из больницы. Вместо гипсовых сапог ей соорудили боты с железными вставками, ограничивавшие любые вольности ног, в том числе и их рост в длину. Теперь Нине предстояло носить их в течение десяти лет, зашнуровывать по утрам и отправляться в школу. Зимние боты были снабжены байкой, а летние — маленькими симметричными дырочками, образующими узор на поверхности носка.

Когда председатель уже сократил большинство обрабатываемых полей, пшеничное засеял трын-травой, кукурузное и гороховое оставил зарастать одуванчиками, Нинуля пошла в одиннадцатый класс. Она все так же должна была выходить в семь часов на дорогу, недалеко от падинной ямы, где сгнивали трупы лошадей и всех, кто туда попадал, и садиться в кузов трактора или же телегу, следовавшие в город мимо районной школы. И все десять лет и один сентябрь исполнительная Нинуля волокла железные боты до места встречи будущих выпускников и первоклашек, пока однажды она не начала опаздывать на развоз.

— Нина, ваши все уже приехали, ты где была?

— Пешком шла.

— Шестнадцать километров ты тащила портфель, пешком шестнадцать километров!

— А я не сама его несла… мне Миня помогал…

Бабки-портнихи перекраивали старые ситцевые блузы, добавляя атласные ленты поверх подгрудного шва, превращали юбки в платья для внучек, готовились вместе с ними к государственному выпускному вечеру. Оставалась неделя, и решено было устроить традиционное чаепитие с печеньем «грибочки» и сметанным тортом, подарком Людочки и ее супруга-председателя, и завезти в только-только отстроенный клуб много новой музыки.

Последняя примерка предстояла Нинуле в пятницу. Катерина Яковлевна закупила три метра зеленого креп-жоржета, горсточку белых пластмассовых пуговок в форме роз и нитку белого жемчуга, точь-в-точь подходящего к ажурному воротничку. Платье чуть закрывало колени, было приталенным, рукава собирались на пять сантиметров ниже локтей, оставляя обнаженными запястья. Единственной выбивающейся из общего вида неточностью была обувь. Громоздкие боты с железками внутри сосредоточивали на себе все внимание, и надобность в пуговках и жемчуге отпадала, как и надобность в платье и вообще подготовке к вечеру. В городской мастерской при согласии поликлиники, с ее уточнениями и инструкциями, можно было шить любую обувь. Для этого Катерине Яковлевне и Нинуле предстояло просидеть небольшую очередь и, сняв с Нинули боты, отдать ступни на ощупывание и обследование врачам, а затем, выйдя из больницы, порхая, держа в руках заветное разрешение, полететь на снятие мерок. Всю дорогу Нинуля решала, какого цвета и материала будут выпускные туфли, где будут располагаться узоры и пряжка, и, проведя час в хирургии, вышла с тем же лицом, что и десять лет назад, когда стояла на подоконнике и смотрела на родителей, и, задержав на несколько секунд воздух, передала матери решение врачей: «Не разрешили».

— Ты все равно будешь красивой, мы наденем платье…

— И я буду танцевать с Миней, наступая ему железными носками на ноги.

— Ты разочаровалась, да?

— Почему вы не зашли ко мне?

— Когда?

— Тогда… в больницу. Я вас видела.

Катерина Яковлевна вошла без стука в кабинет, пробыла там час и, выйдя бледная с красными островками на лице, протянула Нинуле разрешение:

— Мы сошьем тебе туфли. Белые и с узорами.

В тот вечер, несмотря на запреты врачей, Нинуля бежала домой босиком. Следом шла Катерина Яковлевна, она крепко сжимала в руках разрешение и тайком стирала пыльные серые полосы от налипшей на мокрые щеки дорожной пыли.

Иной была церковь в тот день: сквозь окна головы прихожан грели лучи, тени от икон спускались на пол. Сопровождалась молитва пением хора, детскими голосами и плачем малюток.

Витечка-руль «колесил» около верующих, улыбался каждому и каждого норовил «подвезти». Некоторые соглашались — «усаживались» на заднее вымышленное сиденье и, хохоча, догоняли водителя. А потом, «доехав» до места, они чутко, не задев порожка «автомобиля», спрыгивали и шли на воскресную службу.

Старухи наблюдали за безобразием, прятались под косынками, а потом отводили глупцов за ограду и жучили за небрежное отношение к юродивым. Но Витя себя таковым не считал. Он просыпался на перинах, умывался как все, завтракал, а затем отправлялся «колесить».

Вите было семь, когда они с мамой и папой переехали на окраину. Они поселились в крохотном доме с беленой печью в дальнем районе города. А потом он жил с матерью и всегда был чист и накормлен. Он водил автомобиль дорогой марки, дружил со всеми детьми, и никто уже не задумывался, что заставило Витю найти металлический руль на помойке, пуститься «гонять» по поселку и жужжать как мотор.

Чем старше он становился, тем дальше шла его слава. Рассказы о Витечке с Гайвы, чьи руки не отпускают руль, постепенно обошли весь город, и теперь жители разных районов вполне могли восклицать: «И у нас тот больной был, „проезжал“ мимо!»

Прихожане гуськом шли по храму, наполняли алтарь мерцаниями свечей и, перекрестившись, направлялись к выходу. Те, что постарше, всегда колебались, сколько поставить за здравие, зато точно знали, сколько — за упокой. Первые десять минут они мучились у Божьей матери, за кого им молиться, за себя или за других, а вторые десять подбирали правильные междометия. Зато уверенными казались дети: они резво втыкали свечи куда попало и тут же выбегали на улицу к Вите. Когда дверь отворялась, вместе со свежестью в храм попадал звук его «мотора».

За храмом одна за другой опускались лестницы в сточную канаву. Сторож пересчитывал имущество и с места на место перетаскивал заступы и грабли.

— Саньк, гляди, листвы нынче много. Снега, значит, столько же будет.

Сашка, шестилетний мальчишка в огромной фуфайке, складывал цветные и целлофановые оборвыши в корыто с мусором. Они смешивались с обуглившимися гладкими листьями яблони, выцветшими от огня бурыми плодами и становились пестрой живой массой.

— Дядь Сереж, смотри!

Из алюминиевой ванны босяк высыпал уцелевшее семейство «кислицы» на землю и начал прыгать. Яблоки стали отхаркивать остатки сока и истощаться.

— Малой, с едой так нельзя, ты ведь с хлебушком так не балуешь.

На хруст прибежал Витя, пнул расплющенный плод и потянулся рулем к сторожу.

— Дядь, а Саньке кататься охота?

Не дождавшись ответа дяди Сережи, Санька шагнул мимо золотушных плодов и бойко открыл незримую дверь.

— Погнали.

— Быстрее! Бензин кончается!

Дядя Сережа смел все плоды, добавил листву, и среди яркой кучи обнаружил пегие перья птиц. Он присел, сложил перья одно к другому и сунул их в карман.

В детстве он любил срисовывать страусов со страниц зоожурналов. Он наблюдал за пируэтами своего попугая, пока тот не загадил кормушку и не решил объявить голодовку, пока не ослаб и не сдох в одиночестве.