Я взял в руки пистолет с кремневым замком и прочел надпись на медной пластинке.

На память

КРАМЕРУ НОУЛСУ,

Старшему продавцу, от коллег

Инланд Фанишинг & Саппли Ко., Инкорпорейтед.

Нам будет не хватать тебя, дружище.

Я пару раз нажал курок. Металл слабо скрежетнул, но огонька не появилось.

«Ручаюсь, уж он-то по ним не скучает», подумалось мне.

Я вернул зажигалку на стол. Если «Инланд Фанишинг» — та самая компания, работая в которой он мотался по всему Большому Бассейну, шутливый сувенир для Ноулса, вероятно, был не шуткой: напротив, он был символом окончательного освобождения из рабства. Это был памятник.

В следующую минуту я задумался, как это миссис Ноулс позволяла мистеру Ноулсу выставлять эту игрушку напоказ. Что это — знак внимания к его достижениям или пистолетик оказался здесь вопреки ее возражениям? Может, он и появился здесь только после ее смерти? Через, скажем, ее труп.

Может, и дворецкий замешан.

Я поднял номер «Дизайна» и стал листать. Там обнаружились золотые втулки для ванной с видом на Средиземное море, сменные окна в два с половиной этажа высотой и почти такой же ширины, обшитые тесом фронтоны, выходящие на сумрачные многоуровневые террасы, сады с фигурно подстриженной растительностью — один воспевал биржевой крах 1977, гараж на пять «феррари», целиком из каррарского мрамора, еще один гараж с видом на озеро Тахо со скрупулезно восстановленным пароходом Стенли, частная терраса для гимнастики с видом на Гудзонов залив и, наконец, снятый под другим углом вид с обложки — особняк Ноулсов. На первой странице я увидел тот самый столик, за которым теперь выпивал. На картинке там стояла высокая стеклянная ваза — не штампованного стекла — с тремя тюльпанами на длинных стеблях, большая книга, на корешке которой сквозь пыль читалось: «Луи ле Ву», декоративный кинжал с ножнами и рукоятью, украшенными драгоценными камнями, в форме ятагана — возможно, нож для бумаг, хотя, думаю, он был слишком ценен, чтобы вообще им пользоваться. На стене над кушеткой висел портрет обнаженной Рени — я оглянулся и увидел голую стену: полотно осталось в галерее Ренквист. Подписи называли художника — Джона Пленти и автора стеклянной вазы — Лалик. Никаких зажигалок-пистолетиков или серебряных ковбойских сапожков на виду не было.

Чей вкус удалил зажигалку из видоискателя? Рени или декоратора? Или художественного консультанта? Возможно, она исчезла сама собой, по общему невысказанному согласию.

Следующая страница изображала спальню миссис Ноулс, ее «убежище», ее «дом вне дома», в котором не было ни следа самого Ноулса — и, если на то пошло, ничьих следов. А была там большая кровать с парчовым балдахином из Арля, множество подушек, двухсотлетнее вязаное покрывало. Два доспеха «из Прованса» охраняли книжный стеллаж от пола до потолка, и перед ним стояло приземистое кресло времен Регентства, из тех, в которых долго не просидишь. Разукрашенный туалетный столик, полки для коллекций, крупным планом представленных на врезках.

Там было деревянное распятие из южной Мексики: много лагримас, тоже из Мексики, много обетных свечей с нетронутыми огнем фитилями, тарелочка с симметрично разложенными «песчаными долларами» — плоскими морскими ежами… Книги, старые, в кожаных переплетах, на разных языках и не особенно ценные…

«„Просто мне нравится, что они у меня есть, — цитировал журнал слова миссис Ноулс, добавляя: — Они такие старые, ручной работы. Их приятно трогать“. Она, смеясь, трогала страницы и ткань переплета: „Правда, красивые?“ Она взяла одну, провела рукой по выцветшей коже: „Я просто дорожу ими как вещами“».

В этом сбивчивом тексте, может, из-за режиссуры, может, из-за ее плохой игры, я не сумел различить голос самой Рени.

На каждой полке, выше, чем удобно дотянуться, стояла коллекция куколок высотой два-три фута с проволочной основой, «…какие изготавливались кукольных дел мастерами во Франции девятнадцатого века. Искусные портные одевали их в точное подобие нарядов в масштабе один к четырем. Головка у каждой чуть склонялась вперед, словно они смиренно и скромно прятали взгляд… Имеется ли у миссис Ноулс хоть одна из настоящих кукол, которые высоко ценились за изящество изображения, мельчайшие детали в одежде и точное соответствие костюмам определенного времени? „О нет, — говорит она, любовно разглядывая свои крошечные манекены. Я ценю их как женские фигурки, крошечные, зато идеализированные, такие молчаливые, но пустые, без всякого характера или личности, и все же явно женственные… Они очаровательны!“»

Ее маленькие коллекции, книги, ценимые как вещи, пустые проволочные скелетики куколок в контексте комнаты, почти лишенной черт личности, — они очаровали и меня. Вопреки очевидному факту, что дом был приукрашен к визиту фотографа и журналиста под суровым взглядом суетливого дизайнера интерьеров, для которого эта статья была важной рекламой; несмотря на то что все это было только наметками мнения, которое я нехотя составлял о женщине, сам собой напрашивался вывод, что в ее обстановке сказалась внутренняя опустошенность, из которой она не видела выхода.

Меня так поглотили эти мысли, что я не услышал, как вернулся Ноулс, хотя он нес в руках два графина, позванивавших кубиками льда.

— Ничто не прочищает человеку мозги лучше хорошей задницы, — сказал он, подавая мне один из графинов. — Особенно если человек в трауре.

Ноулс с довольным видом задрал ноги на край столика.

— Читали когда-нибудь девиз под часами на южном фронтоне церкви Святой Марии?

— Вообще-то, читал. «Сын, помни о времени и избегай зла». Ветхий Завет. Иезекииль?

— Хрен его знает, — пожал плечами Ноулс. — Только будь это моя церковь, там было бы написано: «Сын, помни о времени и найди себе добрую шлюху».

Он от души расхохотался и показал мне свой стакан.

— Бренди, Дэнни?

— Бренди, — согласился я, — но это не ваша церковь.

— А, — он вынул руку из кармана, чтобы махнуть ею на ландшафт за окном. — Нельзя же владеть всем.

Кажется, он не совсем верил собственным словам.

— Я часто задумывался, — вслух проговорил я, — что когда Дана вернулся в Сан-Франциско…

— Кто?

— Ричард Генри Дана. Автор книга «Два года на палубе».

— А, — невнятно протянул он, — книга…

— Книга, согласился я: — Когда Дана впервые побывал в Сан-Франциско в 1835-м, по эту сторону залива жил только один человек, белый торговец Вильям Ричардсон. Тот узкий проход между Сосалито и Милл-Вэлли назван в его честь. Все прочие туземцы, вроде так называемых индейцев олонов, жили на том берегу бухты, где всегда намного теплее.

— Тот парень, видимо, был ирландцем, — буркнул Ноулс.

— Тогда наш климат был как раз по нему, — рассмеялся я. — Через двадцать четыре года Дана снова побывал и Сан-Франциско и нашел на его месте мегаполис со стотысячным населением. За это время отшумела «золотая лихорадка».