У него было два новых сообщения.

Поняв, что его отец — обманщик, Джонатан был потрясен. Когда он был маленький, отца почти никогда не было дома. Мать всегда говорила, что он на работе. Возвращался он усталым. И они с Мораг всегда обращались к матери, если им что-нибудь было нужно, а еще чаще — к Эми, которая работала у них, сколько Джонатан себя помнил. При всей своей доброте Эми имела строгие понятия о том, что есть хорошо, а что плохо. Пить, курить, заниматься сексом «в твоем возрасте» было плохо, и Джонатан до сих пор не осмеливался спросить, в каком же возрасте это станет хорошо. Когда он был маленький, его оставляли с Эми, если мать уходила. Куда она уходит, Джонатан не знал, но от нее всегда вкусно пахло, когда она туда шла. Он знал, что это не работа, но после этого она всегда бывала «измучена», падала на диван и просила его принести ей коктейль, который сама научила его делать. Он очень хорошо знал, что их семья уважаемая, состоятельная и голосует за тори. Они не любят черных, коричневых (кроме тех, кто загорел на заграничных курортах), желтых и левых. Они считают, что каждый человек обязан стоять на своих ногах (даже если нога у него одна) и что переезд в Лондон это большой шаг вперед.

Однажды, когда Джонатану было лет десять, мать приятеля привезла его домой раньше времени. Она высадила мальчика возле главных ворот и уехала. Когда он увидел, что во дворе стоит машина отца, ему сразу расхотелось заходить в дом и подвергаться допросу (у них это называлось «беседа»), и он решил сначала смотаться в ССБ (совершенно секретную берлогу), а потом идти на кухню к Эми. Он крадучись пересек газон, шмыгнул за угол и помчался по саду, выделывая зигзаги меж густо цветущих яблонь, будто уходил от погони. Выскочив в лес через калитку в садовой стене, он последний раз оглянулся, чтобы убедиться, что враг не идет по следу. Он уже слышал шум реки и шелестящие голоса деревьев, которые толпились вокруг. Джонатан любил лес. Здесь было не то что у них во дворе, с рододендронами по краям стриженого газона. Здесь деревья росли, как хотели. Большие, свободные, крепкие и душистые. Джонатан чувствовал, как они растут, особенно когда лежал в своем убежище, прижавшись лицом к земле.

Он торопился, желая поскорее попасть в берлогу. Время искривило и расчленило надвое ствол старой сосны, служившей указательным знаком, и на каждом из новых стволов росли молодые ветви. С трех сторон к нему подступали заросли папоротника, можжевельника и колючей ежевики. С четвертой стороны открывалась небольшая солнечная полянка. У дерева Джонатан свернул и шел, пока тропинка не затерялась в траве. Тогда он плюхнулся на живот и пополз, стараясь не зацепить острые шипы ежевики. Земля под ним пошла под уклон, и он, урча от удовольствия, скатился в свою берлогу.

Он лежал и смотрел на густое сплетение ветвей у себя над головой, которое было его крышей, как вдруг где-то поблизости раздались голоса. Он приподнялся, чтобы взглянуть в свою специальную амбразуру, и увидел парочку, идущую по тропинке в его сторону. Женщина была молодая и красивая. На ней было ярко-синее платье, расцвеченное лучами солнца, которые пробивались сквозь шелестящую листву. От ее звонкого смеха волосы на затылке у Джонатана встали дыбом.

Потом он расслышал мужской голос. Это был отец.

Джонатан приник к земле. Сердце у него стучало так громко, что, наверное, было слышно даже им. Но они оглохли и ослепли, не слыша и не видя ничего и никого, кроме себя. Когда смех и болтовня смолкли, что-то во внезапно наступившей тишине заставило Джонатана, изгибаясь, выползти из берлоги, чтобы лучше видеть. Отец прижимал женщину спиной к сосне, так что были видны только ее ноги по обеим сторонам дерева. Потом раздался звук, как будто кто-то отчаянно скребет по коре, и одна ее нога очутилась на поясе у отца, а другая взлетела в воздух, бешено дергаясь при каждом толчке. Теперь единственное, что он слышал, это ее вздохи и стоны.

Пум-пум-пум-пум, и ее туфля начала съезжать с ноги, повисла на пальцах, закачалась, шлепнулась в траву.

Когда Джонатан вернулся домой, выждав добрых тридцать минут, — у него были часы, которые отец подарил ему на Рождество, — Эдвард, стоя на пороге, объяснял Фионе, что он сам только что приехал.

С тех пор Джонатан знал, что все, что говорит отец, — это ложь.

Первое сообщение было от Марка. Он, должно быть, отправил его перед уходом, потому что там было написано: «Я заправился и теперь ухожу. Вспомни сиськи Шоны Ситон и поймешь куда».

Джонатану хотелось придумать смешной ответ. Но все шутки, приходившие в голову, казались ему натянутыми, да и рассказывать, как твои родители занимаются сексом, а не как ты сам занимаешься сексом, не очень-то весело. Удивительно, что Марк переписывается с ним. В школе Марк слишком задавался, чтобы замечать Джонатана.

Джонатан взял бутылку и на этот раз глотнул прямо из горла. Алкоголь начинал действовать. Наверное, можно было бы рассказать Марку, как он дрочил холодным стаканом, глядя на сиськи в оранжерее. Это лучше, чем ничего. Но он не кликнул «Reply». Вместо того он сделал себе еще один коктейль, понимая, что просто тянет время, прежде чем открыть второе сообщение.

Это продолжалось уже три месяца. Первый мейл пришел случайно. Он целую неделю делал домашнюю страничку, рассказывая там о своих интересах. Он готовил ее для конкурса, объявленного одним из компьютерных журналов. Однако, когда страничка была готова, ему расхотелось принимать участие в конкурсе. Поместив ее в Интернете, он получил полдюжины сообщений. Четыре человека болели за один с Джонатаном футбольный клуб, а двое посоветовали ему бросить это дело и болеть за другой. Потом долго никто не писал, а потом пришло сообщение от Саймона.

После того первого письма они стали подолгу общаться с Саймоном. В школе были экзамены, и отец опять нудил насчет права, оценок, которые ему надо получить, если он собирается изучать право в Эдинбурге или в этом хреновом Кембридже. Да кому нужен этот Кембридж? Кому нужно это право, сказал Джонатан, и Саймон с ним согласился. Надо заниматься тем, что тебе действительно интересно, сказал Саймон, и если это искусство, значит, ты должен заниматься искусством. Саймон даже прислал ему информацию о разных колледжах и веб-адреса, по которым он мог узнать больше.

Джонатан никогда не задумывался о том, сколько Саймону лет. При виртуальном общении это не имело значения. Было ясно, что они мыслят одинаково. Однажды он заикнулся насчет девочек. После этого Саймон долго говорил с ним, и многое из того, что он говорил о девочках, было правдой.

Он поставил бутылку и попытался открыть ящик стола. Ручка все ускользала от его пальцев, но в конце концов он нащупал ее и потянул ящик к себе. Первые из распечатанных фотографий он спрятал на дне, под учебниками. Они лежали в старой тетрадке по алгебре. Мать никогда бы в нее не заглянула.

Картридж уже садился, отчего фотографии местами вышли бледными, но все равно можно было разобрать, что на них запечатлено. Джонатан перебирал снимки, пока не нашел свой любимый.

Он поскреб в ширинке, но либо спиртное, либо испорченный апельсиновый сок, а может, и его недавние упражнения были виной тому, что дружок не желал подниматься. И он просто выпил еще водки.