холод расползается внутри, но я не позволяю отразиться ему в моем взгляде и растягиваю потрескавшиеся губы в ухмылку.

— Думаю, ты обломаешь свои жалкие зубы об МОЮ женщину, брат Роман. Ни за что она после меня не поведется на такое ничтожество, как ты. А если посмеешь сделать что-то силой, я тебя буду рвать на части кусок за куском и наслаждаться процессом, — отвечаю я, стараясь сохранить в голосе убийственное спокойствие.

Роман презрительно хохочет мне в лицо, но я чувствую нервозность и в его смехе, и в том, как быстро он отстраняется от меня.

— Ну, пока-то ты не сумел даже выбраться из этих оков, — тычет он в заговоренный металл пальцем, но быстро отдергивает его, обжегшись.

— Нет ничего постоянного, — равнодушно отзываюсь я.

— Вот уж точно. Хотя твой отец и ты забыли это, возомнив себя чрезмерно сильными и обладающими неограниченной властью. Но всему приходит конец, братец Игорь.

Надо же, сколько яда, как бы он им не захлебнулся. Хотя, как говорит моя женщина — «Да насрать!»

— Рискнешь сказать это в лицо моему отцу, братец Роман? — фыркаю я.

— Не сейчас! Но скоро! Очень скоро! — Роман выпрямляется, стараясь выглядеть торжествующе и даже угрожающе, но на мой взгляд попытка жалка и неубедительна. — И ты, кстати, своим необдуманным поведением заметно приблизил меня к этому моменту.

Да, я прекрасно знаю, как пошатнул положение отца и политическую расстановку сил в Ордене тем, что дракон толкнул меня на откровенное нарушение многих законов. Да только мне плевать на это было и тогда, и сейчас.

— Черт, прости за откровенность, но, на мой взгляд, единственное, к чему ты приблизился — это возможность бесславно закончить свою и так уже чрезмерно долгую жизнь. И если ты настолько облажаешься, что посмеешь прикоснуться к тому, что уже моё навечно, то этот конец наступит так скоро, что ты и моргнуть не успеешь, — я не тороплюсь, говоря это, вкладывая в каждое слово достаточно неприкрытого предупреждения. Того самого, что бывает не просто первым и последним, а вообще единственным.

— Сказал жалкий неудачник, которого скоро вышвырнут из этого слоя бытия так далеко и так надолго, что и представить страшно, — огрызается белобрысый крысеныш, демонстрируя наигранное полное отсутствие страха передо мной, и движется по периметру камеры, поджигая торчащие из стен факелы. — Но не переживай, я утешу эту девку так хорошо, что она о тебе и не вспомнит. У нее такой красивый рот, уже представляю, как она будет замечательно выглядеть на коленях, голой, облизывая мой член. Думаю, после завтрашнего дня каждое мое утро будет начинаться с того, что она будет ублажать меня этим роскошным ртом и умолять стать ее Наставником распухшими после минета губами. И я милостиво соглашусь. А потом заполучу ее силу после Восхождения. И начнется новая жизнь!

— Только тебя в ней не будет, заносчивый придурок, — шепчу я себе под нос, игнорируя ком лютой ярости, распирающий мою грудь.

Как ни стараюсь я изгнать из головы красочные картинки, которые озвучила своим поганым языком эта мерзкая сволочь, они все равно лезут в мозг, сверля в нем дыры, моментально заполняемые обжигающей кислотой. Яна с другим… Не важно с кем… Не важно как… Отдающая своё удовольствие в чужие руки… Не-е-ет! Лучше уж любому, на кого падет хоть тень подозрения в таком, покончить с жизнью собственноручно, потому что я не проявлю и капли милосердия.

Вдалеке раздается звук уже множества шагов и гулкие голоса членов Совета, спасая меня от очередного прыжка в бездну кипящего безумия.

— Час платить пришёл! — ухмыляясь, пафосно произносит Роман, оборачиваясь ко мне.

Его лицо буквально сияет от гадкого предвкушения моего унижения.

Ну что же, я готов расплатиться по всем счетам. Самое время.

7

Мне понадобилось около полминуты, чтобы осознать сказанное Амалией.

— В каком смысле нет в живых? — тупо переспросила я. — Не ты ли мне толковала только что про их силу, волю и героические достижения на благо мира во всем мире или даже всех мирах. Как, по-твоему, они это могут делать, будучи покойниками? Это они, типа, на поприще спасения мира так подорвались, что склеили ласты или лапы, или что там им полагается? Или у них просто срок службы истек, и ты так образно выразилась?

Губы Амалии неожиданно дрогнули в легкой улыбке.

— Нет, Яна, это ты у нас одаренное создание в деле создания весьма красноречивых и доходчивых образов. Так что я даже не буду и пытаться с тобой сравниться.

Ну, в принципе, да. Меня иногда заносило, особенно когда злилась или возбуждалась. И тогда возникало такое впечатление, что мой язык начинал жить самостоятельной жизнью и командам из головного офиса не подчинялся. Так что вот прямо сейчас я помолчу и дождусь, пока Амалия сама пояснит, что имеет ввиду.

— Понимаешь ли, Яна, то, что подразумеваешь под смертью ты, очень отличается от того, как вижу это явление я. — Амалия опять сделала это свое неопределенное движение рукой. Я уже заметила — она всегда к нему прибегала, когда думала, что я не смогу понять то, что она до меня доносит. Но, может быть, она просто сама до конца не уверена, что знает, о чем говорит. Меня бы не удивил ни один из вариантов.

— Ок, давай поиграем в «найди десять отличий», — пожала плечами я. — По мне так смерть — это конец всему. Полный и необратимый. Переход из движимого в недвижимое, от живого к неживому. Тебе больше не страшно, не радостно, вообще никак. Ты не дышишь, не думаешь, не чувствуешь, только лежишь и разлагаешься, отравляя вокруг воздух, — я нахмурилась, размышляя, как еще описать окончание жизни.

Воспоминания о маминой смерти, о ее медленном угасании пришли непрошеными, отняв на несколько секунд у легких способность расширяться, а глотку обожгло, как всегда в такие моменты, будто я щедро хлебнула расплавленного свинца. Этот жидкий раскаленный металл медленно потек вниз, облив обжигающей болью сердце и спустившись к диафрагме.

— А еще… смерть — это когда тебе больше не больно, — прохрипела я. — Ничего не болит уже никогда.

Жестокая тяжесть моих воспоминаний, как обычно, тянула меня к земле. Захотелось согнуться, свернуться клубком, немного побаюкать своё горе и память. Но нежданная волна тепла вдруг опять родилась в глубине моего живота, принося импульс сочувствия и утешения на каком-то совершенно неподвластном разуму уровне. Этот прилив нежности смешался с моей свинцовой болью, растворяя ее, облегчая, обращая из неподъемной тяжести непоправимой безысходности в сверкающие легкие снежинки светлой грусти.