— Нет, вы мне скажите, почему если пост, то нельзя ходить в баню? Где лучшие бани Города? На что похожи великие термы Зеуксиппоса? Почему они построили свои собственные бани, по всей империи, и взяли их в свои руки? Почему с женщиной?..

— А потому что женщина в бане — это ей тщеславие, а нам соблазн…

— Канон совета под куполом, о собратья, — пронзительным голосом сказал Андреас, глядя в потолок. — А именно, скажу я вам, канон семьдесят седьмой — против бань. А одиннадцатый канон запрещает мыться вместе с евреями.

Тут все посмотрели на меня, задумавшись: а варвар из совсем другой страны — с ним мыться можно?

— А в итоге — ввели женские и мужские дни, три дня в неделю, это все, что мы имеем! Они же ненавидят бани. Змеедемоны под полом, видите ли…

— Он восстановит это. При нем снова везде звучит музыка. Я знаю, что он хочет все вернуть.

— Он, и мы.

— Еще бы он не хотел. В стране попросту нет людей. Кого не уничтожили саракинос, того сожрала чума. Он переселяет в империю людей целыми деревнями. Армян, булгар… Всех.

— А эти — да чтобы в старые времена мертвых хоронили в городе? Их несли на холмы, подальше. А сейчас — торговля, храм и кладбище, все вместе, сгрудилось на маленьком пятачке. Доотступались. А сорок семь лет просидеть на верхушке колонны, в железной клетке, и умереть там стоя — эта святость что, помогала нам побеждать? Как-то было наоборот, если помнится. Побеждали совсем другие люди.

— Ты пожалей их, они и сами не моются — потому что им нельзя получать удовольствия, им положено уничтожать плоть. В некоторых монастырях типикон такой — не мыться никогда. Вообще никогда, понял?

— Ага, литургия — это небо на земле, вход херувимов в храм. Потных немытых херувимов.

— И не вообразите, что говорю я с юношеской самоуверенностью… Не перебивайте меня… Но я сообщаю вам, что не он, а мы сами изменим…

— Один такой тоже хотел все изменить, восстанавливал храмы, резал жертвенных животных на алтарях по всей империи, и что? Одна кличка осталась — Юлиан-отступник.

— Мы возродим…

— Ерунда, мы начали побеждать, вот это и есть главное… Изнуряя плоть, не очень-то помашешь мечом, понятно…

— Это они пришли в баню, — сказала мне со вздохом Анна, которая сидела, нахохлившись, в своем обширном полотне рядышком и честно пыталась переводить, притом что на нее никто уже и не косился. — Еще волновались, хорошо ли, что женщины и мужчины вместе. Им женщины не интересны. Они и тут спорят о том же.

Тут, будто по ее команде, все затихли и начали смущенно улыбаться. Причем смущались как раз из-за меня.

— Вам все это кажется странным, господин наставник, — обратился ко мне Прокопиус, герой дня, создатель бани. — Такой уж мы народ. Если вы скажете, что Иесу Кристе был не единой персоной — и богом и человеком — а у него были два отчетливых образа, Мария же родила лишь человека, значит вы несторианец. Если считаете, что у него была одна сущность — божественная, то вы монофизит. Если утверждаете, что он был просто человеком — то вы саракинос.

— А как надо сказать? — поинтересовался я.

— А надо, — деликатно просветил меня Прокопиус — надо понимать, что это одна персона с двумя сущностями, причем неразделимыми.

— А можно я вообще ничего не буду говорить и останусь просто варваром, даже не ксеном? — сказал я, подумав.

Все сочувственно засмеялись — и перестали обращать на меня внимание, даже при всех моих славных шрамах. Из разных концов залы слышалось:

— А епископ римский…

— Кто его слушает, этого епископа римского, пусть радуется, что император не отобрал у него вообще все доходные земли…

— А епископ римский все равно не согласится никогда с тем, что на стене храма нельзя изобразить лицо бога.

— Не отобрали бы у него Сицилию, Калабрию, Крит и Неаполь — согласился бы…

— Любопытно, — ни к кому не обращаясь заметил я. — Изображать бога у вас сейчас запрещено, но почему-то все знают, как он выглядел.

— Естественно, — сказал рыжий Андреас. — Бог, кстати, выглядел в точности как Аркадиус. И сколь это, наверное, было хорошо, когда в каждом храме богородица с младенцем всегда смотрела на тебя со свода за алтарем, а лицо Аркадиуса всегда было над головой. Я не спорю с императором, — заметил он слушателям, — тем более поскольку бог дарует ему одну победу за другой, значит — император прав. Но оспорьте меня — Аркадиус очень неплохо выглядит, и его лицо…

Я в очередной раз перестал что-либо понимать, но тут сам Аркадиус сказал мне «сейчас» и отправился куда-то в теплую тьму. Вернулся с угольком и, ломая его и вполголоса ругаясь, начал набрасывать что-то на стене.

Стало тихо.

— Аркадиус, друг мой, — ядовито обратился к нему Никетас, по лицу и животу которого текли струйки, — ты только что сделал эйкон. Изображение. И не просто изображение, а сам знаешь чье.

— А как иначе я объяснил бы господину наставнику мысль нашего друга Андреаса? — повернулся к нему Аркадиус.

Со старой штукатурки на меня смотрело удивительное лицо. Да, мне все стало ясно — их бог внешне действительно был очень похож на Аркадиуса, или наоборот. Но меня это уже не интересовало.

То было длинное, скорбное лицо с запавшими висками. Молодое, но и старое одновременно. Два мягко полусогнутых пальца правой руки, тяжелая книга в левой… неважно, все это неважно, важно лишь, что я был не в силах оторваться от этого взгляда. Человек не может так смотреть на тебя. Это и правда был бог.

— Они же разные, — сказал кто-то.

Ну, конечно они были разные, его глаза, вот в чем дело: громадные и широко открытые, но один — грустно-прощающий, другой — строго расширенный и предупреждающий.

— Ты идолопоклонник, Аркадиус, — высказался Никетас.

— О друг мой, друг непреклонный, наш мастер просто объясняет господину наставнику, что этого… идола можно и сегодня увидеть там, на горе Синай, — возразил ему Андреас.

— Ну, да, — сказал кто-то, — саракинос оставили наших идолов в неприкосновенности. А здесь…

Я перевел взгляд на изображение. По запрещенному лицу казненного бога текли темные струйки испарений, размывая уголь. Лицо таяло и исчезало.

— Ну, и как бы я объяснил это, не изобразив лицо как оно есть? — говорил кому-то Аркадиус. — И вообще, Иоанн из Дамаска гласит — и никто пока его не опроверг …

— А то, что он в прошлом году умер, твой Иоанн, ты слышал? — ехидно пробормотал кто-то.

— Так, нельзя ругаться в бане, — сказал Никетас и поднялся. — Андреас, удивительный, защитник темной старины, пойдем и возляжем на камень. Кто меня сегодня моет — ты?

— О, прав ты, бесконечно прав, — согласился Андреас. — Ругаться мы не будем здесь. Я только хотел сказать, что ты не попадешь в царство небесное, Никетас. И не потому, что обижаешь Аркадиуса, с его божественным лицом. А потому, что ты жирный, мой друг. В твоей внешности нет ничего духовного. И раз мы ведем эти серьезные разговоры, то вспомни, вспомни, с чего начинаются восемь порочных желаний — а начинаются они с обжорства…