— Благодарю, я вообразил, — отрешенно говорю я. И размышляю: что же из всех этих разговоров через неделю или месяц окажется важным — и бездарно упущенным, незамеченным.

Может быть, то, что вокруг нас на этом рынке — кольцо пустоты, и к нам никто из местных не подходит?

А дальше… Как это было?

Ну, конечно. Аркадиус, с его длинными волосами до плеч, покупает что-то странное на рынке — порошки, горшочки с воском… «У него есть тайна», загадочно говорит Анна, и исчезает в улочках, ведущих к дому колдуньи.

Так что вниз, в сады среди холмов, я возвращаюсь один и… да просто прогуливаюсь в направлении бани, и вижу, как технит Прокопиус гремит лежащими под стеной бани инструментами, отбирая два топорика. Его друга Аркадиуса рядом нет, и вообще он где-то постоянно пропадает — у него же есть тайна. Анны тоже нет, и у нее тоже тайна, хотя, хочется верить, та тайна, которая мне известна: фариакеш, колдовство, сельское и неопасное.

И мы с Прокопиусом начинаем разговаривать жестами.

А, вот что: ему нужны дрова. Сухие тонкие ветки, которыми он топил баню в прошлый раз, слишком быстро горят. Да и вообще мы, совместными усилиями, для первой же бани очистили от таких веток все окрестные сады, сделав наш маленький мир на холмах чище и прекраснее. Сейчас ему надо что-то другое.

Прокопиус показывает: большое, длинное и толстое, стволы покрупнее. Гладит рукой топорик, потом показывает на второй, двумя руками изображает уздечку у луки седла.

И показывает рукой на лес.

Я изображаю рукой нечто зигзагообразное и ползучее. Но Прокопиус равнодушно отмахивается, и тут я размышляю: а ведь было бы совсем неплохо прогуляться по лесу на Чире и понаблюдать за ним, любого зверя он чует издалека. Солнце совсем высоко, дракон ревет всегда после заката… Да еще и Анны нет, некому меня остановить…

Тут из-за разрушенной колоннады бани раздается женский смех и плеск. Ну, понятно — Даниэлида плавает в бассейне, спасаясь от жары. А Прокопиус не выказывает никаких признаков смущения — Даниэлида так Даниэлида. Которой, как уже сказано, заплачено, и хорошо заплачено.

Мы идем к конюшне с топориками для хвороста, я думаю о том, что Прокопиус — приятный человек, с ним можно идти рядом, не разговаривая и не испытывая по этому поводу никаких затруднений.

Чир в восторге, он нюхает лес жадными ноздрями. Ореховые деревья, среди которых танцуют пятна света, мелкие лесные бабочки, а вот ущелье сужается, и деревья по склонам его становятся выше, пахнут хвоей… А что это Чир прядает ушами, вздергивает голову и готовится заржать? На зверей он реагирует совсем не так. Он сейчас не напуган. Он, пожалуй что, наоборот, радуется.

И мир изменился за мгновение.

— Саракинос, — выдохнул Прокопиус за моей спиной — он не успел еще испугаться, не успел удивиться.

Две бурые фигуры перегородили нам дорогу по дну ущелья. Двое всадников закутанные в пыльно-грязные бурнусы непонятного цвета, такими же тряпками обмотаны их головы — но из этих тряпок торчат весьма характерные носы.

Вот так это все, наконец, и произошло.

И с этого момента события понеслись со знакомой, увы, скоростью.

Помню, как после нашего с Прокопиусом счастливого избавления и возвращения под вечер я посмотрел на холмы погибшей Юстинианы и сказал себе с удивлением: а ведь здесь я мог бы жить долго… месяцы… и никуда не уезжать. Но похоже, что теперь этого не получится.

— Я знала, знала, — сказала мне Зои, глядя на меня с застывшим лицом. — Только ты мог такое сделать. Спасибо, Нанидат из дома Маниахов.

Я повернулся — и все юноши и Даниэлида расступились передо мной.

Кроме Анны. Она стояла в стороне и плакала. Но и улыбалась одновременно.

Впрочем, эту благодарность я получил уже под вечер, когда все — по общей договоренности — разошлись по виллам. Даже Даниэлида отдыхала от своих трудов. И Зои — она беззвучно произнесла мне слово «завтра». А сразу после погони, днем, я просто пошел к себе, переодеться, размышляя — скоро ли история нашей с Прокопиусом прогулки станет всем известна.

Ну, конечно скоро: трое вооруженных саракинос рядом с нашим лагерем — не тот случай, когда можно что-то скрывать. Я успел заметить, как Прокопиус несколько смущенно докладывает Зои. А потом, чуть отдохнув, вышел из дома на стук копыт и чужие голоса. И увидел великолепную сцену.

Зои неподвижно стоит у ограды своей виллы, завернувшись в сияющий шелк — синий с золотом. Перед ней — четыре воина из местной фемы, уже в полном вооружении, только яйцеобразные шлемы, склепанные крестообразной железной полосой, они держат на локте. Четыре здоровенных воина в тяжелой одежде и броне, с потными красными лицами, стоят полукругом перед маленькой женщиной в шелке — на расстоянии в десять шагов, вытягивая к ней шеи и боясь хоть немного уменьшить это расстояние.

Если кто-то не знал или не понимал, кто такая Зои, этому человеку стоило посмотреть на нее в тот момент.

Она стоит на расчищенной от пыли площадке, мощеной тяжелым камнем. Она абсолютно неподвижна, ее глаза чуть расширены, завивающиеся волосы обрамляют застывшее лицо с резким, чуть приподнятым носом. К этому носу от углов рта идут небольшие складки. Четыре воина пытаются говорить одновременно, Зои вполголоса произносит два слова, все замолкают. Потом начинает говорить старший из воинов, один. Прекращает говорить, тишина, Зои, также не шевелясь, произносит еще какое-то слово. Воины молчат. После долгой паузы поворачиваются и почти бегом несутся к коням, и вверх, в городок.

Я окидываю взглядом горизонт: и здесь, и там мелькают среди зелени серые плащи.

Вот ночь, я прислушиваюсь к тишине — птицы молчат? Нет, вон звучат их таинственные крики, хотя… все-таки с юго-запада, а не из нашего с Прокопиусом ущелья. Там что-то очень тихо.

И тут жуткий булькающий вой, или эхо его, донесся-таки из тишины холлов. Но на этот раз, как мне казалось, к нему примеривался еще какой-то, еле слышный, как комариный писк, звук. Очень, очень далеко.

Это был отчаянный, рвущий душу крик человека.

Утро… Наш с Прокопиусом подвиг, рев в ночи — в общем, сидеть на скамьях теперь эта компания вряд ли бы смогла. Мои учащиеся вместо этого, сказав мне все нужные слова, отправились со мной к конюшням — сказать что-то хорошее Чиру (и коню Прокопиуса), скормить им нездоровое количество яблок и хлеба.

На холме опять мелькают ополченцы.

И я устроил совсем другой урок.

— Выводите лошадей, им все равно пора размяться. Анна, ты тоже. Нет, нет, никаких седел. Если вы хотите хоть что-то понимать в езде, то надо знать, что такое езда без седла вообще. Не поймите меня превратно, но это как любовь. Не сидите на коне, обнимите его ногами, сожмите его, чтобы не отбить себе сами знаете что, и постарайтесь пройти так хотя бы один круг. Да, завтра вам будет плохо. Но это будет завтра.

Множество округлившихся глаз вокруг. Все хватаются за гривы и беспомощно прыгают сбоку лошадок, у которых на мордах написано что угодно — от раздражения до снисхождения.