Очень скоро нашей спокойной жизни должен был прийти конец, но мы об этом не знали — иначе относились бы к каждому мгновению совсем по-другому. Они драгоценны, эти мгновения. Да вот — в тот день, на рынке, Анне подарили с прилавка большое и мягкое под пальцами «персидское яблоко», то есть персик, с кожицей цвета императорского пурпура. Сейчас меня посещает смешная мысль — из сотен фруктов, которые я съел в своей жизни, помнится почему-то именно этот. Который я даже не попробовал, хотя мне ведь предлагали.

На обратном пути — когда наши виллы в холмах расстилались у ног — мы увидели дым, мягкие белые клубы среди фруктовых деревьев там, где уснувшей было бане возвратили накануне воду и жизнь.

Аркадиус возник из этого белого облака как призрак с длинными, почти до плеч, волосами и отросшей темной жидкой бородкой, увидел Анну, как всегда замер в грусти.

— Он мне вчера сказал, что я, наверное, святая, потому что понимаю язык зверей, представляешь? — сообщила Анна. И потащила меня поближе к бане — все подростки (Феофанос, Эустафиос, Сергиос, Фотиус, Илиополит и так далее) таскали туда хворост, подчиняясь командам Прокопиуса, и все как один были озабочены: а вдруг что-то не сработает, допустим, забиты дымоходы — и тогда все напрасно? Двое даже заделывали камнями без известки какую-то дыру в стене. Баня сверкала чистым камнем, в центре большой залы оказался настоящий бассейн, вода была холодной и прозрачной, мозаика на его дне, как выяснилось, изображала дельфинов.

Сейчас я думаю (а тогда не замечал), что это Зои постаралась, после своего разговора с солдатами, занять всю компанию, не пускать никого в лес. И у нее это отлично получилось.

Но вот у Прокопиуса, наконец, все удалось, дым начал уходить куда ему было положено. И перед темнотой Анна сообщила мне с круглыми глазами, что мы не просто идем сегодня в баню — мы идем туда все. Все сразу. Как старые боги.

В империи, кажется, есть чуть ли не закон, по которому мужчины и женщины этого вместе делать не могут, даже если они муж и жена. Закон, как известно, это нечто такое, что никто не выполняет, и особенно мужья и жены, но тем не менее…

Решайте сами, где мы — в парадисосе или в старом Риме, сказала нескольким своим питомцам Зои у развалин портика, там, где когда-то был вход в баню. Но раньше в империи это было так, как вы сейчас увидите, мужчины и женщины не стеснялись своих тел, они изображали их на фресках и делали статуи обнаженных богов, статуи стоят по всему Городу и сегодня, хотя уже далеко не все горожане могут назвать имена этих созданий, так похожих на обычных людей.

Элагабал, сказала Зои, ездил по дорожке ипподрома голым в золотой колеснице, в которую были впряжены первые римские красавицы, девушки из лучших семей, тоже голые. И над ними не вился крылатый Эрос, просто люди старых времен считали, что тело человека красиво. А что считать вам — выбирайте сами.

Даниэлида, державшая на плече серебряный кувшин для мытья, уверенно кивнула. Она все давно выбрала.

— А сейчас вообще никто не помнит, кто такой этот Элагабал, кроме того что телосложения он был отличного, — завершила Зои. — Никаких подвигов за время своего правления он не совершил. Но мальчик, говорят, был отвратительный. Ну, ладно, не отводите друг от друга взглядов там, у бассейна, и постепенно вы поймете, как это было. Тогда, в том Риме.

Тут мы начали заходить, и разговоры стихли. Звучали только восхищенные возгласы.

Под куполами бани был полумрак, но на земле змеились огненные цепочки из масляных канделябров. Увидеть голых женщин во всех подробностях тут никто из молодежи бы не смог, но всем вдруг стало спокойно и хорошо. Мы начали счастливо вздыхать.

Загудели голоса, среди огней разбрелись неясные фигуры. Не знаю, как Прокопиус это сделал, но теплые испарения пахли свежей травой и хвоей. Кажется, это когда-то была отличная баня.

Я вдруг понял, чего мне все эти дни не хватало, устало присел на скамью, сбрасывая тунику и пояс, заворачивая бедра в тонкую ткань.

И тут сзади раздался уважительный возглас. Подросток — Илиополит, если не кто-то с еще более сложным именем — протягивал к моей спине руку и что-то говорил. Анна была далеко, да, собственно, вообще не виднелась.

Но тут Зои, завернутая в полотно, возникла из теплого тумана (Илиополит сразу начал отводить от нее глаза) и перевела:

— Что это за рваный шрам у вас на левой лопатке, прямо над сердцем, наставник Маниах?

— Кинжал, — коротко и без подробностей ответил я. — А поскольку мне в тот же день пришлось тронуться в путь, то рана начала гореть, и жив я сегодня только чудом.

— А вот это белое пятно… дайте я посмотрю еще спереди… это же стрела, наставник Маниах? Она проткнула вас насквозь? Вы были солдатом? — снова зазвучал голос Зои.

Наверное, не надо этого было делать, но зачем человеку слава, если нельзя хоть иногда воспользоваться ее сладкими плодами?

— Солдат — не совсем точное слово, — сказал я Илиополиту, глядя в глаза Зои. — В тот день я был эмиром, и у меня под командой было три тысячи воинов. И мы даже победили. А теперь благодаря этой победе вашей империи живется несколько легче.

Сзади воцарилось молчание, а Зои смотрела на меня сверху вниз, как на одного из подопечных.

— А говорят, что боевые шрамы нравятся женщинам? — поинтересовался, наконец, невидимый мне настойчивый юнец.

— Шрамы — нет. Но иногда им нравятся мужчины, которых эти шрамы, возможно, сделали… другими, — сказала она за меня. А потом перевела свои слова — или произнесла что-тo совсем другое, потому что юноша, извиняясь и так же избегая смотреть на Зои, с ее беззащитно белевшими в полумраке ногами, скрылся.

Но после этого я заметил, что число людей, как бы случайно заходящих мне за спину, заметно возросло.

Прокопиус сидел в сторонке, на лице его была усталость победителя.

— А правда ли, что в вашей стране считают, что под полом бань живут демоны, они же драконы? — полюбопытствовал я, с помощью возникшей из тумана Анны.

— Может быть, господин наставник. Но в этой бане под полом не живет ничего, — сказал он очень вежливо и спокойно. — Мы перевернули все плиты до единой, прочистили все трубы, и все дымоходы.

Что ж, никакого особо интересного ответа я и не ожидал.

Под куполами слышался плеск и звук капель, звучали какие-то слова, эхо голосов. Но вся эта юная компания так и не могла успокоиться, улечься на теплые камни. Они ругались. И Анна, яростно воевавшая с полотном и довольно обширным телом, выпиравшим из него, помогла мне молча поучаствовать в очередном разговоре. Из которого я даже с переводом не понимал почти ничего, но обращались почему-то очень часто ко мне, возможно, желая, чтобы восточный варвар увидел, наконец, свет во мраке.

— И кому, скажите, все это мешало? Кому?

— А им все мешает. Праздники молодого вина им тоже мешают. Кто обозвал ипподром сатанодромом? И сказал, что там нельзя находиться монахам, жрецам и женщинам?