моей лампы тускнеет. Если она потухнет, только зажигалка Bic сможет осветить мне путь. От анаши у меня появляется небольшая паранойя, адреналин, на который, признаюсь, я прилично подсел. Я проверяю себя на прочность, продолжаю идти по лабиринту, поднимаюсь по лестнице из пяти ступенек и забуриваюсь в коридор, снизу доверху изрисованный граффити.

Спрятавшись в чем-то, напоминающем укрепленное место, я опускаю свои штаны и поливаю землю в углу Травка терроризирует мои нейроны, и я чувствую, как пот течет по лбу, а сердце ускоряет темп. Я прогоняю в голове все мало-мальски мрачные истории, которые Комар рассказывал мне о катакомбах: как скинхеды спускались сюда в 90-х годах, как шпана из Ивлин грабила и била любителей карьеров, что-то про наркомана, найденного мертвым от передоза, и про зарезанного юного спелеолога.

Я вновь натягиваю штаны и продолжаю путь. Замечаю зал, в середине которого стоит огромная скульптура в форме пениса. Как много в катакомбах людей искусства. Я закуриваю и, продолжая слоняться по лабиринту, в конце концов осознаю, что потерялся. Знаю, я сам напросился. Мне следовало спуститься сюда одному и не взваливать все это на Комара. Приятелю теперь придется отправляться на поиски, чтобы вытащить меня из этой трясины. Серьезно, не стану даже говорить, в каком говне я окажусь, если моя лампа отключится. Добив сигаретку, я бросаю бычок на пол.

– Комар! – ору я, желая убедиться, что действительно попал. – Комар!

Нет ответа.

И тут в конце коридора я замечаю какого-то зомби.

Видок у этого типа как у нищеброда. Он похож на труп: бледный цвет лица, волосы длинные, взлохмаченные и жирные, а взгляд отдает синевой. Он точь-в-точь что-то среднее между Игорем – слугой Франкенштейна – и крэковым торчком с Шато-Руж. Я на всякий случай сжимаю кулаки, но если взглянуть на его телосложение и на мое, то, думаю, вряд ли чувак попытается что-либо предпринять. Нет, я параноик, у этого парня нет никаких причин колотить меня. Подождав, пока мы пересечемся, я заговариваю с ним:

– Извини меня, брат! Я что-то потерялся, не знаешь случайно, где находится «Топазовая» комната? Может, ты знаешь моего приятеля Комара…

– Ты на правильном пути! – сухо отвечает мне парень.

– Ага, щас! – за моей спиной раздается знакомый голос. – Почему ты говоришь моему другу что попало?

Я оборачиваюсь: Комар взглядом расстреливает этого мертвяка, тот опускает голову и идет своей дорогой, не протестуя. Сукин сын!

– Признайся, ты специально потерялся! – ругает меня приятель. На спине у него свой рюкзак, а мой – в руке.

– Вовсе нет! Ты прихватил мой косяк?

– Нет, я его докурил. Кстати, он меня прикончил, ты набил его до отказа, как свинья.

– А пиво? Ты взял мое пиво?

– Какое пиво?

Да как такое возможно! Я забираю у него свой рюкзак и следую за Комаром по галерее, изрисованной фресками, изображающими Койота из мультика братьев Уорнер, Губку Боба, Картмана, Гуфи и Дональда Дака. Хорошая работа. Мой приятель останавливается перед узким проходом, высотой едва достигающим пятидесяти сантиметров:

– Ладно, писатель, готов ползти? Мы должны преодолеть этот вентиляционный ход – на другом его конце есть выход.

Блин, вентиляция!

– А он длинный, этот ход?

– Пойдет!

– Что значит «пойдет»? Он длинный или нет?

– Можно и так сказать!

Братишка опускается на колени и сбрасывает свою сумку в туннель. Я вытаскиваю банку пива и для храбрости опустошаю ее ровно за тридцать секунд. Комар ложится на живот и исчезает в трубе.

Я выбрасываю пустую жестянку у начала прохода, опускаюсь, привязываю сумку к щиколотке и, в свою очередь, проникаю внутрь хода. Мое сердце вновь начинает отбивать дробь. Перед собой я вижу лишь башмаки друга. Я работаю руками, ползу, как солдат, и, чтобы чем-то занять мысли, вспоминаю сцену из «Крепкого орешка» – ту, где Макклейн мучается в вентиляционной трубе. Я должен подумать о чем-то кроме этой кошмарной ситуации. Да, подумать о чем-то другом. Думать о другом. Не бояться, не воображать себя узником парижского подземелья. Достаточно, чтобы почва провалилась, – и тогда мы останемся в заточении, застрянем в этой трубе. У меня в башке возникает отвратительная мысль о том, как я оказываюсь похороненным заживо. Я ерзаю, и неприятное ощущение того, что я задыхаюсь, наполняет меня.

– Как дела, приятель? – спрашивает у меня Комар.

– Пойдет!

– Мы уже почти добрались до выхода!

От этой новости у меня поднимается настроение: я замечаю конец туннеля поверх головы Комара. Черт, супер! Мои руки начинают уставать – нужно будет не забыть как-нибудь присоединиться к Комару во время его уличных тренировок. И перестать курить много сканка перед спуском в андеграунд.

Мой приятель наконец выбирается из этой крысиной дыры. Мне кажется, что я заново родился. Вылезаю из туннеля, делаю большой вдох и встаю на ноги, грязный с головы до ног. Вокруг меня – помойка, полная мусора, бутылок, пластика и памперсов. Впечатление такое, будто здесь обитают люди-кроты.

Перед нами длинная лестница ведет к люку Генеральной инспекции карьеров.

– Где мы? – спрашиваю я у своего братишки.

– Под улицей Эжен Варлен в Малакофф! Еще немного погуляем или хочешь сразу подняться?

– Лично я очень хотел бы подняться!

В итоге я не стану посвящать катакомбам целую главу в своем гиде. Может быть, сделаю врезку, но не больше. Подземелье – это крутое место, но слишком милое для упоминания в моей книге.

Откровенно говоря, я предпочитаю бетон известняку. Андеграунд – это все же асфальт.

Глава 12. Бедолаги с площади Нации

Два часа утра. Я успел купить себе сигарет в Royal Nation, как раз перед закрытием. Прислонившись к барной стойке в «Далу», ресторане, расположенном на месте стыковки площади Нации и проспекта Трон, я одну за другой пью рюмки пастиса в компании Азада. Мой товарищ – афганский беженец – приехал в столицу в конце 90-х, сбежав от режима бородачей. Он выходец из народности хазарейцев, и лицо у него как у настоящего азиата – раскосые глаза и тонкие черные патлы. Люди, кстати, часто принимают его за китайца.

Пьяного Азада понесло: он объясняет мне, как стрелять из автомата Калашникова, когда ствол отклонился в сторону. Он, разумеется, оставил войну позади, но это не мешает моему приятелю обожать разговоры о ружьях и пистолетах. Он сам говорит: «Автомат Калашникова для нас, афганцев, это примерно как для вас камамбер». Потерянный в собственных мыслях, я слушаю его болтовню и опустошаю рюмку пастиса. Мне до смерти не хватает Дины, и ее отсутствие не отпускает меня.

За столом позади нас сидят