Блинков обвинял начальника госпиталя в пренебрежении больными, говоря, что его больше интересует заготовка дров. Но доктор Дайхель был прав. Ему одному приходилось заниматься помывкой больных и дезинфекцией. Только теперь, когда мы поступили в его распоряжение, он мог надеяться, что теперь будут лучше лечить каждого больного.

Мы регулярно делали обходы больных, и, так как теперь в помещениях был свет, могли спокойно говорить с ними и выслушивать их. Как правило, они жаловались на голод, боли в животе и слабость. Мы близко познакомились и подружились. Когда я впервые вошел в левый бункер, то первым делом увидел две железные кровати, поставленные в два яруса. На одной лежал молодой Йохен Клейн, наш самый истощенный пациент, который, казалось, состоял из одних только длинных тонких костей. Он не мог ходить — только лежал на койке и тихо и жалобно стонал. На верхнем ярусе помещался бывший адвокат, высокий сухопарый мужчина, служивший в одном подразделении с Клейном. Адвокат ухаживал за ним, как за клиентом и как за несмышленышем. Нам он обстоятельно рассказал, что Клейн вообще всегда был как ребенок и даже в армии любил сладости.

Справа от входа стояла маленькая железная печка. Санитары и нетяжелые больные вечно собирались вокруг нее — грелись и жарили на ней хлеб. К печке примыкал ряд двухъярусных кроватей. Матрацев не было. Сетки были застелены шинелями и одеялами. На верхних койках помещались по два-три человека, на нижних — по три-четыре. Слева, у освещенной стены стоял ряд односпальных кроватей. На них я положил самых тяжелых больных, нуждавшихся в тщательном наблюдении. На ближней ко входу кровати лежал молодой лесник из Оберплана, что в горах Богемии. У него была сильная лихорадка с бредом. Он все время говорил о пражском отеле «Вильсон». Когда он пришел в себя, то рассказал, что действительно был там один раз с отцом. На следующей койке лежал наш доктор Екель, молодой врач из Вены. Этому доктору было присуще милое изящество, столь характерное для жителей его родного города.

Узкий пыльный проход разделял койки на два ряда — правый и левый. Земляной пол был посыпан опилками. В помещении постоянно стоял промозглый холод.

Среди больных, лежавших на двухъярусных кроватях, возникли братства, члены которых самоотверженно помогали друг другу. Самым шумным было саксонское братство. В это братство входил Эммен, один из наших лучших санитаров. Когда он выздоровел, я перевел его в перевязочную, а потом и в нашу комнату. Он был тогда очень бледен, лицо было одутловатым из-за отеков. Говорил он на чистейшем и малопонятном саксонском диалекте. Это товарищество больных очень нам помогало. Конечно, конфликты случались, но не было ни вспышек ярости, ни непрекращающихся криков боли. Тем горше воспринимали люди смерть товарищей.

К несчастью, таких случаев было не один и не два… В конце концов, из всех саксонцев остался только один.

Еда была до того скудная, что выжить на ней было практически невозможно: суп из проса, соленая рыба, кусочек сахара, хлеб и немного жира. Надо добавить, что люди, страдавшие дизентерией и лихорадкой, просто не могли усваивать такую пищу. Только у половины больных силы восстановились настолько, что они смогли поднимать голову. Другие были не в состоянии этого сделать из-за резкой слабости шейных мышц.

Один раз нам выдали колбасу, по куску каждому больному. Кусочек был не больше концевой фаланги большого пальца. Блинков приказал врачам честно поделить колбасу между больными, чтобы не было никаких ссор и конфликтов. Мы сказали больным то, что приказал нам комендант, и ссор не было. Каждый больной проглотил выданный ему кусочек колбасы, не успев подумать о чем-нибудь другом.

Однажды после обеда к нам в подвал спустились русские часовые и приказали освободить помещение. Мы уже знали, что они будут снова искать оружие. Приблизительно час мы ждали в сенях, дрожа от холода. Когда, наконец, русские ушли, и нам разрешили вернуться в помещение, мы обнаружили, что содержимое наших вещевых мешков вытряхнуто на пол. Исчезли все металлические и блестящие предметы, а также мыло и некоторые книги. Я недосчитался своего «Фауста». Мы часто читали отрывки из поэмы даже в бункере Тимошенко. Книжка была напечатана на тонкой бумаге, и русские решили использовать ее для скручивания своих самодельных сигарет с махоркой (дешевым и грубым русским табаком), и вскоре мой «Фауст» синим дымом поднялся к небесам.

В другой раз Блинков собрал всех пленных врачей из окрестных госпиталей. Предметом его обращения стала борьба с тифом. Он произнес свою пламенную речь, как всегда, громовым голосом. Бледный старший фельдфебель Дидриксен позволил себе неуместную улыбку. Блинков тут же приговорил его к нескольким суткам карцера, к наказанию, которое этот истощенный человек мог и не выдержать. Правда, потом Блинков смягчился и сократил срок до одних суток.

Время от времени он спускался к нам в бункер и говорил больным: «Смотрите, какие у вас врачи. Они не дают вам ни есть, ни пить». Больные, правда, никак не реагировали на эти инсинуации.

У меня начался приступ возвратной лихорадки. Я пролежал неделю и все это время, по большей части, дремал. На этот раз головная боль была слабее, чем в первый раз. Доктор Штейн сказал: «Может быть, это начинается настоящий тиф?» Но, к счастью, на этот раз я поправился быстро. Доктор Дайхель поил меня крепким настоящим кофе. Обычно при этом он спрашивал: «не желаете еще чашечку яда?» Вскоре после этого он тоже заболел. Теперь обязанности начальника госпиталя и лечащего врача легли на плечи доктора Майра, который страдал серьезной болезнью сердца и водянкой. Блинков загонял его едва ли не до смерти. Мы, вообще, не могли двигаться быстро, а Блинков носился, как ласка.

Однажды он вместе с доктором Майром отправился инспектировать отхожее место. Блинков принялся ругаться на чем свет стоит. Он обозвал Майра контрреволюционером и уклонистом и пообещал его расстрелять. Дело в том, что в нужнике хлорной известью был посыпан только пол, а боковые и задняя стены — как приказывал Блинков — обработаны не были. Слова коменданта погрузили Майра в состояние глубокой депрессии.

Стены отхожего места были обработаны хлорной известью до высоты человеческого роста. Никаких карательных мер тем не менее не последовало.

Едва оправившись от лихорадки, я устроил во внутреннем бункере маленький изолятор. Туда мы помещали самых тяжелых тифозных больных. В теплой, не слишком темной комнате мы поставили семь односпальных железных кроватей. Рядом с ними стоял стол для осмотра. Это помещение я решил использовать для обучения молодых врачей. Там я показал им увеличение селезенки при сыпном тифе. К сожалению, все пациенты, находившиеся в изоляторе, умерли — некоторые непосредственно там, а другие позже — от осложнений.

Однажды доктор Дайхель вошел в бункер необычно быстрым даже для него шагом и сказал: «К завтрашнему дню на всех больных надо завести истории болезни». Это был приказ Блинкова. За нарушение — расстрел и все подобное.

Времени у нас оставалось только одна ночь. В госпитале находилось около семисот больных, значит, писать нам предстояло всю ночь. Для таких ослабленных и истощенных людей, как мы, это была, прямо скажем, непосильная задача. Для начала мы стали записывать основные сведения о состоянии каждого больного на отдельном листке бумаги. На самом деле, мы даже точно не знали, сколько у нас больных. Унтер-офицеры, отвечавшие за вынос тел умерших, о своей болезни часто заявляли, когда уже находились в бреду, в таких случаях на их сведения за предыдущие несколько дней полагаться было нельзя. Так мы заполнили около тридцати историй болезни, а для того, чтобы немного снизить завышенное число больных, каждый из нас написал, что за последнее время убыль составила несколько человек. Блинков проявил великодушие и небрежно сказал: «Пишите: „Умерли“. Если они скрылись и попытаются бежать, их все равно убьют при попытке к бегству».