Блинков покачал головой и улыбнулся. Но мы громко рассмеялись — впервые за много месяцев. Смех звучал в наших ушах слишком громко и неестественно, как будто под сводами подвала. Смели ли мы вообще смеяться? Но мы смеялись. Плотина была прорвана.

Совершенно неожиданно Блинков вдруг объявил, что мы можем написать письма родным. Мы не смели надеяться, что наши письма дойдут до дома. Но кто знает… многие уверяли себя в том, что будущее счастье зависит от того, попадет ли письмо по адресу вовремя.

Блинков приказал всем способным самостоятельно передвигаться больным собраться и встать перед ним полукругом, а потом своим громоподобным голосом объявил, что нам надо написать номера дивизий, в которых мы служили, где мы были взяты в плен и что у нас все хорошо. Конечно, Гитлер не хочет, чтобы наши письма дошли по адресу, но советское правительство нашло способ отправить письма в Германию.

Тем вечером все мы собрались в нашей комнате и уселись писать. В каждую строчку мы вложили всю накопившуюся и не находившую выхода любовь, на которую были способны. Мы забыли все свои беды; мы писали, перечитывали написанное, вносили исправления, надписывали названия городов и улиц, номера домов. Для нас это было то же самое, что стоять напротив родного дома и слышать раздающиеся внутри голоса. Потом мы вручили письма коменданту.

Когда несколько недель спустя госпиталь эвакуировали, мы нашли все наши письма в комнате коменданта за печкой.

Но мы написали эти письма за три года до того, как впервые смогли действительно отправить на родину весточку.

Мы заполняли истории болезни и чертили температурные кривые; среди нас продолжали свирепствовать тиф и дизентерия. Участились и случаи водянки. Приступы тяжелого поноса поразили тех, кого пощадил тиф. Раны снова открылись и перестали заживать. Я потерял одного больного от газовой гангрены, которая развилась после инъекции кофеина.

Нас известили о том, что все случаи тифа надлежит перевести в госпиталь в Ельшанке. Для перевозки нам выдали тележки. Везти их должны были пленные, способные к самостоятельному передвижению. В то же время на тележках надо было вывезти из госпиталя трупы умерших. Блинков посоветовал сложить трупы на дно тележек, а живых положить сверху. Мы отказались.

Транспорт, который мы, в конце концов, составили, являл собой поистине жалкое зрелище. Как обычно, больные сопротивлялись, страшась переезда. Порой мы с трудом отрывали их от коек. Они суетливо перекладывали с места на место свои вещи, никак не могли их найти, ковыляли куда угодно, кроме того места, куда им велели, и не позволяли нести или поддерживать себя под руки. Охрана нетерпеливо нас подгоняла, и нам пришлось торопливо укладывать больных в тележки, расправлять одеяла и удобно укладывать руки и ноги, стараясь при этом все укрепить и расположить раненых настолько удобно, чтобы в пути не возникали конфликты и недоразумения. На одной из тележек везли двух наших товарищей по комнате — Шорша Хербека и когда-то сильного здоровяка фельдфебеля Баумана. У фельдфебеля был невыразимо глупый вид — тиф был в самом разгаре и притупил его разум. На лице этого старого служаки, однако, сохранились следы командирской властности. Блинков настоял на повторном пересчете историй болезни и карточек и даже лично посмотрел, к каждой ли истории прикреплен температурный график.

Транспорт наконец тронулся в путь. С выжившими мы через несколько недель встретились снова, уже в госпитале номер 6.

К нам начали поступать новые больные. В большинстве своем это были военнопленные из брошенных маленьких госпиталей и лазаретов, например из театрального подвала. Однако однажды вечером привезли больных из другого района. Им пришлось до утра сидеть во дворе, ожидая, когда мы сможем их принять и разместить. Этих больных привезли с юга. Возросло число свежих случаев дизентерии, но и число случаев тифа не уменьшалось. Без смены белья мы не могли эффективно бороться с завшивленностью.

Тем не менее мы понимали, что дело сдвинулось с мертвой точки; госпитали эвакуировались, перемещались; русские начали организовывать перевозки больных. Потом к нам приехал новый советский врач.

Впервые я увидел этого врача во дворе, когда он разговаривал с Блинковым. Это был низкорослый полный человек с живыми дружелюбными глазами, свежим румяным лицом, крупным носом и черными волосами. Одет он был в длинную офицерскую шинель и пилотку. Его звали доктор Леви, и скоро прошел слух, что он будет нашим новым комендантом. Вскоре из эвакуированного госпиталя, которым руководил доктор Леви, прибыли двое врачей — доктор Ганс Хаусман и доктор Кранц.

Доктор Хаусман представился как новый начальник нашего госпиталя. Он сказал: «Ничего не могу поделать. Доктор Леви буквально насел на меня и приказал, чтобы я стал начальником и этого госпиталя». Пожилой, седовласый доктор Кранц стоял за спиной Хаусмана и смотрел на нас проницательными глазами.

Доктора Венгера и двух выздоравливавших от тифа врачей, докторов Маркштейна и Лейтнера, мы перевели из перевязочной в нашу комнату в подвале. Перевязочную заняли доктор Хаусман и доктор Кранц. К ним же поселили и их санитара фельдфебеля Бенковича, который незадолго до этого оправился от воспаления легких. Все трое устроились с большими удобствами. Леви снабжал своих врачей дополнительными пайками, и вскоре по госпиталю разнесся аромат кофе и поджаренного хлеба, дразнивший пациентов по эту сторону занавески.

Нам не нравилась такая ситуация, но доктора Хаусман и Кранц ссылались на приказ доктора Леви. Наверное, Леви был прав. На полуголодных людей невозможно положиться, их настроение легко меняется, они не испытывают никакого желания конструктивно работать и не проявляют решительности, когда им приходится брать на себя ответственность. Леви же хотел иметь в своем распоряжении инициативных работников, понимавших и дух, и букву приказов. Для этого надо было для начала обеспечить их едой, что он и сделал. Только после этого он мог что- то от них требовать. Таким способом ему удалось постепенно навести порядок и наладить работу, несмотря на наше бедственное положение и нехватку всего и вся. Достичь большего в то время было невозможно, но это было только начало.

Тем временем над нашими головами нависла новая опасность. В конце мая, когда еще вовсю бушевал тиф, к нему присоединились цинга и малярия. Дизентерия и другие кишечные расстройства каждый день находили себе новые жертвы. Помимо этого мы ежедневно сталкивались с угрозой смерти от истощения. Были отмечены первые случаи туберкулеза.

Однажды вечером доктор Леви нанес нам визит. Он решил познакомиться с нами поближе. Собрались мы в перевязочной, у доктора Хаусмана. Леви хорошо говорил по-немецки. Он просмотрел наши истории болезни, похвалил нас за то, что мы проставляем даты санитарных обработок, и попросил, чтобы в историях болезни раненых мы отмечали все их функциональные расстройства. Он не отдавал приказов, он предлагал сделать то, просил сделать это. В общем, во многих отношениях он предоставил доктору Хаусману свободу действий. Доктор Леви, молодой советский врач, неукоснительно исполнял свои обязанности, говорил без околичностей и проявлял незаурядные способности к руководству. В делах, в которых мы хорошо разбирались, он предоставил нам поступать так, как мы считали нужным. Это избавило нас от некоторых пут. Мы получили возможность планировать свои действия. С этого момента начало складываться наше сотрудничество и с больными, и с русскими. Мы смогли показать им, кого наша страна посылала в армию врачами; были ли мы эгоистами или людьми, способными принимать рискованные ответственные решения; были ли мы индивидуалистами, стоявшими только за самих себя и против всех других, или врачами, желавшими сотрудничества со всеми ради блага наших больных.