— Доктор Екель!

— Что-о? — последовал обычный ответ.

— Почему вы не идете дальше? — спросили мы.

— Что-о?

Мы повторили вопрос:

— Почему вы не идете дальше?

Тогда он ответил:

— Передо мной стоит стул.

Мы действительно увидели стул; но у Екеля оставалось много места, чтобы просто его обойти.

— Обойдите его, — сказали ему.

Екель, не двинувшись с места, снова спросил:

— Что-о?

Мы стали терять терпение.

— Да, господи, идите же, обойдите его или отодвиньте!

Он снова повторил свое «что-о?», церемонно отодвинул стул в сторону и прошел с ведром к печке. Мы каждый день ругали его, чтобы побудить к мыслям и действиям. Прошло еще много времени, прежде чем перед нами снова был прежний Екель — тонкий и остроумный интеллигент, каким мы знали его до болезни.

Однажды утром из Бекетовки приехал грузовик и остановился перед нашим госпиталем. Вышедшие из кабины комиссар и женщина-переводчик пошли в дом коменданта Блинкова. Комиссар был тучным осанистым человеком, похожим на китайского мандарина. Переводчица была хрупкой стройной черноволосой женщиной в ладно пригнанной форме. Через некоторое время мне и доктору Штейну передали приказ: собрать вещи и приготовиться к отъезду в Бекетовку.

Мы собрали свои немудреные пожитки. Ожидавшие часовые препроводили нас к коменданту. В помещении не было ни окон, ни дверей. Вещи остальных отъезжающих уже лежали на полу. Нашими спутниками были другие офицеры, среди них майор-хирург доктор Дидриксен. Мы положили наши вещи с вещами остальных — расческу, зубную щетку, носовой платок, портянки.

Один из офицеров, видимо, был не вполне в своем уме, так как на свой маленький узелок он положил книжку фюрера крестьянского фронта Дарре «Раса и почва». На обложке блестела свастика. Мы, улыбаясь, ждали, как отреагирует на это охрана. Часовые наскоро просмотрели эти кучки тряпья, но не обратили на книжку ни малейшего внимания.

К комнате, в которой сидели мы, примыкала еще одна, меньших размеров. Там комиссар и переводчица допрашивали отобранных на транспорт офицеров. Наконец настала и моя очередь. После обычных вопросов и ответов, комиссар принялся расспрашивать меня о тифе. Я сказал ему, что мы привиты. Комиссар поинтересовался, как делают прививку. Я объяснил, что для этого берут внутренности вшей, толкут их и впрыскивают под кожу. Комиссар рассмеялся и спросил, почему мы не вводим противотифозную сыворотку в клизме. Он даже сделал соответствующий жест рукой, а переводчица, покраснев, неохотно перевела вопрос комиссара. Потом он спросил, болел ли я сам тифом. Я ответил, что болел и что им переболели почти все, а те, кто не болел, неминуемо заболеют. Комиссар закончил разговор, как обычно: «Можете идти». В голосе его не было уже прежней бодрости.

На улице я пробыл недолго. Нам было приказано вернуться в подвал. Комиссар и переводчица почти в панике бежали назад в Бекетовку на своем грузовике.

Доктор Штейн и я вернулись в подвал, поприветствовали коллег и распаковали вещи. Нам предстояло еще долго жить вместе.

Жизнь и смерть продолжались. Относительно жизни у Блинкова была своя формула, которую он часто излагал нам в виде своеобразного утешения: «Да, живете вы плохо, но живете, а живешь только один раз».

Тем временем миновала зима. Каждый день выздоравливающие сидели во дворе на дровах перед камерой санобработки и щурились от яркого света. Солнце день ото дня светило все ярче. Солдаты сидели, опершись на козлы, лежали на бревнах и стружках, на снятой с петель старой двери. Некоторые сидели на солнышке, привалившись к стене. При дневном свете они были похожи на только что вылупившихся из яйца цыплят. На головах у всех были или меховые шапки или форменные кепи. Лица под головными уборами были маленькими, заостренными, морщинистыми. Желтоватая бледная кожа была покрыта дряблыми складками. Когда кто-нибудь снимал головной убор, под ним обнажался огромный, поросший короткими волосами череп. Волосы, потерявшие прежний блеск, жидкими прядями падали на виски.

Многие наши больные не могли прямо держать голову, она висела так, что подбородок упирался в грудь. Когда они сидели, одни, с заостренными чертами лица и исхудавшие, были похожи на молодых воронов; другие, с раздутыми животами, были похожи на лягушек. Одеты все были в поношенную военную форму и шинели, покрытые черными пятнами от сажи и частой дезинфекции. На ногах красовались рваные сапоги. Оторвавшиеся подошвы солдаты подвязывали бечевками. Тем не менее форма создавала иллюзию, что во дворе сидят молодые здоровые парни. Это придавало больным странный, парадоксальный вид. Было такое впечатление, что, несмотря на свой жалкий вид, они никак не могут сбросить с плеч бремя, доставшееся им в поворотный момент истории, свидетелями и участниками которого они стали.

Однажды к нам приехал русский художник, корреспондент армейской газеты. Он посадил у стены одного или двух солдат, придал им, как куклам, нужную ему позу и сделал несколько набросков, изобразив воплощение несчастья. Сами натурщики едва ли обратили внимание на художника. Они сидели с совершенно безучастным видом, глядя на художника ничего не выражающими глазами. Скулы их выпирали, а от носа к углам рта шли глубокие, словно вырубленные топором борозды.

* * *

Когда снег растаял, Блинков принялся с удвоенной энергией искать оружие. Однажды, помимо сапог, пистолетов и фотоаппаратов, он нашел велосипед. Погода стояла хорошая, и комендант решил опробовать новое транспортное средство, но вскоре он снова вкатил велосипед на госпитальный двор. Ободья были сильно погнуты. Переводчику пришлось искать среди пленных мастера «по велосипедам». Молодой Ганс Эггенбахер из венского района Зиммеринг сказал, что починит велосипед. Широкое лицо Эггенбахера светилось детской улыбкой, но он быстро напустил на себя вид солидного мастера. Для начала он попросил снабдить его теплой одеждой, а Блинков, кроме того, пообещал за каждый день работы выдавать ему фиксированную пайку хлеба в качестве зарплаты. Когда эти вопросы были улажены, Эггенбахер перевернул велосипед, поставил его на седло перед входом в дом Блинкова и принялся за работу. Сохраняя на лице немыслимо серьезное выражение, он все утро крутил переднее колесо, а во второй половине дня — заднее. Время от времени он подкручивал спицы. Больше он не делал ничего. Весь следующий день он провел точно так же. После этого он внимательно осмотрел погнутые ободья. Потом попросил кусочки резины для того, чтобы заклеить прохудившиеся камеры. Но главное, он продолжал вращать колеса. Вечером он забирал причитавшийся ему хлеб, а с утра снова принимался за работу. Сидя во дворе, на виду у расположившихся там на весеннем солнышке пленных, Эггенбахер самозабвенно вертел колеса, понимая, что как только закончит работу, так сразу лишится дополнительного пайка.

Но в один прекрасный день терпение Блинкова лопнуло. Он подошел к Эггенбахеру и закричал: «Мошенник ты эдакий, я тебя в подвал посажу!» Эггенбахер отлично понял, что означает в данном контексте слово «подвал», но прикинулся дурачком. Он послушно встал и, к изумлению Блинкова, поднял велосипед и понес его в подвал. Вернувшись назад, он с сияющим лицом доложил: «Господин комендант, велосипед в подвале!»