Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Значит, тогда ей было пять лет. Да прошло с тех пор тринадцать», — подсчитывал Бергяс. Но счет этот его не обрадовал.
— После смерти маминой сестры я уже не бывала в вашей стороне. А как здоровье мужа ее — Чотына? — ласково спросила Сяяхля.
— Держится старик!.. Смерть жены, правда, сильно омрачила его. Не так уж весел, каким все его знали в прежние годы. Виски совсем стали белыми.
Бергяс наконец осмелился посмотреть на юную собеседницу. Он был готов глядеть на нее неотрывно час и другой и, может быть, всю жизнь. Но он чувствовал, что сидящий рядом старик видит, как потрясла его красота Сяяхли, и наслаждался волнением молодого здорового мужчины.
— Выходит, вы тоже друг другу не чужие. Встретятся вот так два калмыка, и выяснится вдруг, что они давно родня, — заметил Хембя. — Давайте выпьем по рюмочке водки ради такого открытия.
Он наполнил серебряные рюмки из бортхи. Бергяс взял рюмку, правым указательным пальцем брызнул капелькой водки в сторону и поставил рюмку на стол. Потом принялся за мясо.
Пока гость ел, Хембя рассказывал Сяяхле и Бергясу о том, как он охотится на лис. Похвалил Бергяса за его храбрость, смекалку и выдержку.
— На каких зверей, кроме волков, ты охотишься? — спросил Хембя у гостя.
— Осенью — на сайгаков, весной — на уток, гусей и лебедей. По правде сказать, в лебедей я палил только дважды. Лебедь — красивая птица, не для еды. Да и все меньше их становится.
— Верно, сынок! — похвалил Бергяса зайсан. — Незачем поднимать руку на красоту! Ты знаешь, что за птица лебедь? — оживился Хембя. — У нас в Налтанхине есть один хотон. Старики утверждают, что у людей этого хотона предками были не люди, какими их бог создал, а птицы-лебеди. Для них лебедь даже вроде бы и не птица вовсе. Кто убил лебедя, тот им уже кровный враг. Есть одна легенда про лебедя, вышедшая из того хотона…
5
Хембя оказался неплохим рассказчиком.
— В тридцати верстах отсюда есть местность — Лебяжье озеро, — начал он, неторопливо, чуть нараспев. — В то далекое время юноша-сирота Наран пас у озера табун богатого человека. Однажды Наран сидел на берегу и мастерил дудочку из тростника. А сам посматривал то на жеребят, то на озеро.
Вдруг на зеркальную гладь опустилась пара лебедей. Наран не придал этому особого значения: на озере гнездились и утки, и гуси, и лебеди, и чайки. Когда птицы подплыли поближе, табунщик поразился их необычной красоте. «До чего мудра природа, на что только не горазда! Даже среди птиц есть на удивление красивые», — думал паренек, наблюдая за лебедями. Потом он приметил, что одна птица вроде бы приваливается набок, а вторая, покрупнее, вытягивает свою длинную гибкую шею и поддерживает ее. «Что это они? Неужели так забавляются?» — подумал Наран. Стал наблюдать дальше и разглядел: под крылом меньшего лебедя что-то темнело… «Может, лебедя ранили стрелой из лука?» — пришло ему в голову. Не раздумывая, он разделся и прыгнул в воду. Увидев, что человек приближается, здоровый лебедь взмыл в высоту, а второй остался, принялся хлопать крылом по воде, все больше заваливаясь.
Стрела пришлась птице в бок. Но как ни слаб был лебедь, он не хотел поддаваться человеку, отбивался здоровым крылом, разил клювом, жалобно вскрикивал. Однако Наран все-таки пригнал его к берегу. Стараясь не причинить птице боли, он осторожно извлек стрелу. Из раны хлынула кровь. Тогда он отрезал кусок войлока из-под седла, сжег и присыпал теплым пеплом рану, оторвал от сорочки лоскут, перевязал крыло. Потерявший много крови лебедь долго лежал на земле, тяжело и часто дыша. А другой лебедь до самого захода солнца летал над озером, жалобно крича.
Наутро парень перенес ослабевшую птицу к себе в джолум. Десять дней возился он с капризной пленницей, не желавшей к тому же брать пищи. И все это время другой лебедь летал над джолумом. Только на одиннадцатый день не прилетел.
Наран вставал с зарей, оставлял еду около своей пленницы, закрывал харачу[28] и дверь джолума, а сам уходил к табуну, возвращаясь совсем поздно. Через пятнадцать дней он снял повязку и увидел, что рана затянулась. Над грубым рваным швом появился нежный пушок…
От радости парень закричал, начал петь и пританцовывать.
— Эх, Цагада, Цагада! — так называл он ласково птицу. — Если бы ты знала, что я сейчас думаю и что хотел бы сказать тебе!.. Поздравляю, подружка! Ты, конечно, тоже рада выздоровлению. Но улетишь и ничего не скажешь на прощанье. И все-таки я рад за тебя! Лети скорее, отыщи среди пернатого царства своих отца и мать, братьев и сестер, все они заждались тебя, а может, уже и не чают увидеть живой!.. Эх, если бы поймать того негодяя, который пустил в тебя стрелу! Я, конечно, не стал бы убивать его, но проучил бы порядком. Пора знать незадачливому стрелку: все сущее на земле жить хочет, радоваться солнцу: Бед и забот и без вражды всем вдосталь. Лети, Цагада, ищи свою пару. А мне пока пары не находится, да и найдется ли когда — не знаю. Ты улетишь — и снова останусь один. А славно мы разговаривали с тобой по вечерам, когда я возвращался домой усталый, чтобы покормить и поврачевать тебя. Ты-то, конечно, молчала, но мне все равно было хорошо с тобой — живая душа. Лети, моя крылатая подружка, на волю! Лети, когда вздумаешь! Дверь не заперта…
И он ушел к своему табуну.
Поздно, когда уже совсем завечерело, парень стреножил коня, медленно побрел в джолум. Вошел и увидел вдруг красивую девушку, лежащую под белым шелковым одеялом.
— Здравствуй, мой дорогой! — сказала она приветливо. — Не бойся, подойди ближе. Я твоя Цагада… Ты вылечил мою рану, я могла улететь, но не посмела оставить тебя одного. За эти пятнадцать дней я хорошо поняла твою душу, познала твою печаль. Каждый вечер ты говорил со мною, будто с сестрой своей, обо всем, о чем думаешь: поведал свои тайны и надежды. Ты тоже ранен злой судьбой, ранен в самое сердце. Я хочу помочь тебе исцелиться радостью нашей дружбы, лаской и преданностью, на какую только способна любящая подруга…
— Что за наваждение! — воскликнул Наран. — Сон это, или судьба снова затеяла со мной какую-то
