закивали головами в ответ на его слова. Попович в очередной раз остался в гордом одиночестве. Так судьбоносное решение было принято.

Чему поверил киевский князь? Это была не просто трусость, боязнь страшного врага, а нечто иное. Понимал ли он сам, на что пошел?

Просто ситуация казалась для него настолько безвыходной, что он всем сердцем и душой хотел верить в искренность клятв главаря бродников. Отбрасывая всякую логику, он доверил свою судьбу в руки человека, о чести, совести и достоинстве которого не имел ни малейшего представления, забывая при этом, что излишнее доверие часто открывает дорогу самым низменным инстинктам.

Но ведомо ли кому, на какой тонкой нити порой висит его судьба?

Пришедший на следующий день за ответом Плоскиня не удивился бы, последуй отказ, но киевский князь ответил согласием. Теперь бродник чувствовал приятную раскованность, что и для него всё обошлось, раз переговоры прошли успешно.

— Я рад принятому тобой решению. Мы же не какие-нибудь татары, и вера у нас, князь, с тобой одна — христианская.

— Ну, смотри, чтобы всё по уговору было.

Гордые достижением договорённости и тем, что им удалось уцелеть, избежать худшего, князья расслабились. Выход из лагеря назначен был на утро следующего дня.

Коротка летняя ночь. Только искры костров, кружась и затухая, летели ввысь золотой метелью и исчезали во тьме, да стража переговаривалась негромко, будто бы боялась, что её могут подслушать.

Что думалось Поповичу в тот самый момент? О том, что скоро гусляры-песенники достанут свои гусли и понесут по всей Руси худую славу о неудачном походе. Не ту, о которой он так долго мечтал.

— Вот и опозорились мы на весь крещёный мир. — Он пригладил густые волосы, воткнув в них, будто вилы в копну, растопыренные пальцы. Не спалось. Без всякой на то надобности пошел проверил часового. Снова лёг. Прикрыл глаза и представил себе завтрашнее позорище, когда придётся бросить свою гордость вместе с оружием под ноги хану, а над ним от горизонта до горизонта чернело усыпанное звездами небо. Подложив руки под голову, он уснул наконец, не успевши домыслить иного. Чем-чем, а бессонницей он не страдал никогда.

— Ты им доверяешь? — спросил утром друга Тимоня. — Эти удавят и не воздохнут.

— Тогда бесчестье упадёт на их головы.

— Да… но если им всё равно? — глухо пробасил побратим. — Нет ли тут какой ловушки, Лександра?

— Божьей воли не переможешь, Бог не выдаст, зверь не съест.

Но тревога запала в сердце.

— Все ли исполнил по уговору? — спросил Александр князя, не видя бродника. — Уж не хитрит ли Субудай? Не зло ли замыслил?

Завтракали без аппетиту, после чего стали строиться в выжидании. Неясность будущих перспектив нарушала душевное равновесие. Телеги раздвинули.

Оруженосец стоял перед Мстиславом, благоговейно держа перед князем на вытянутых руках меч.

— Нет, друг мой, ныне мне меч без надобности. — И, углядев за плечом полную готовности рожу стремянного, приказал: — Коня!

Ему подвели оседланного вороного. Скорбная усмешка тронула его губы. Даже конь будто бы был в трауре.

Красивые кони в дорогой изузоренной сбруе съезжали с горы, мимо сваленных здесь же мечей и копий, за ними следом гуськом шли пешие. На лице князя застыла маска горького и неуверенного достоинства. Он ехал шагом, опустив повода.

Выражение злобы и безнадёжности на лицах русских воинов, нестройной цепью покидавших своё прибежище безоружными, лучше всего отвечало текущему моменту. Нехорошее предчувствие вновь зашевелилось у Поповича, когда он увидел всадников в полном вооружении по обе стороны от прохода, а глядя на их лица, оно только укрепилось. Он напряжённо следил за их действиями.

Недвижимые телохранители, исполинского роста, с бычьими шеями, в сверкающих на солнце шишаках, прикрыв грудь круглыми щитами, держали копья остриями вверх. В прищуренных глазах угроза. На своих конях они высились по обе стороны прохода. Их рожи выражали самоуверенность и решимость людей, не раз и не два ломавших волю противника, или жертвы.

— Что-то их тут много?! — с сомнением сказал Тимоня Александру.

Показался и сам монгольский полководец. На голове Субудая отороченная пушистым мехом глубокая мягкая шапка. Раскосые глаза дрогнули от удовлетворения. Сказывали люди, что лют Субудай, что нравом он хищный зверь, хуже зверя, что тяжела его рука и не знает он жалости к побеждённым, да только кто те сказы в русском стане слышал. И правда, душа у Субудая суше сухого дерева. Для него всегда было большим соблазном убить невооружённого или разоружённого человека, не желающего сломиться морально, в то время как сам он вооружён до зубов, и он не устоял.

Сейчас ему не так важна была сама победа, как победный шум вокруг нее.

— Убейте их! — неприятным тенором прокричал Субудай.

И началось. Безоружные ратники пятились. Копья кололи со всех сторон. Везде был крик страха и боли, отчаянные стоны умирающих, фонтанами брызгала кровь. Монголы хохотали. Резали мечами. Секунды растянулись и сделались длинными и ёмкими.

Тимоня Резун коротко ткнул ближайшего монгола в зубы, и пока у того было темно в глазах, отобрал саблю и теперь крушил ею направо и налево. Он дрался как обезумевший. Рассек мечом какого-то неосторожного сотника, взмахнул еще раз — и двух воев как не бывало. Вокруг него было около полудюжины врагов, но нападать самому на него никто не спешил. Один из всадников, пользуясь тем, что его не замечают, заехал сзади и рубанул наотмашь, правая рука богатыря, в которой была сабля, упала на землю, срубленная начисто по самый локоть. Тимоня зашатался, монгол оскалил зубы.

Тимоня опустился на колено, грудь вздымалась тяжело, кость торчала из раны красным концом наружу. Он уже знал, что сейчас умрёт. Он закусил губу и потянулся левой рукой к сабле, валявшейся совсем рядом. Пальцы успели стиснуть рукоять, скользкую от крови. В этот момент ему на шею обрушился удар меча.

Попович ничем не хотел уступить своему побратиму, тем более в последние минуты жизни, к тому же отчаяние и стыд удесятеряли силы, которых и без того было некуда девать. Он ринулся на врага. Его пудовые кулаки сами по себе были серьёзным оружием. Со стороны это выглядело так, как будто чемпион мира по боксу в тяжёлом весе ворвался в группу необученных новобранцев. Он слышал только хряск костей и вопли ужаса вокруг себя. Он сам бросался на татар, повергая на землю. Он хохотал дико и радостно, как безумный, чувствуя, что хотя бы умрёт с честью. Монголы трусливо пятились! Но за всем не уследишь, два копья ударили своими острыми жалами в спину. Он всё ещё стоял мощно и красиво,