я была посрамлена; мне было стыдно перед детьми, это была не панихида русская, прекрасная, мудрейшая в своей основе. Это была сцена из «Крокодила»: не священник, а поп с красным носом, с дырками, как в мандарине, безразличный плохой актер, притч карикатурный — кто с флюсом, а кто хромой, жалкий хор в пять-шесть человек. Рухнули последние устои. Я только думала о том, что скорее бы кончилось мое посрамление!

V. Коронация

Мне было лет десять, когда в Москве ожидался большой праздник коронации. По улицам разъезжали герольды. Верхом на убранной нарядной лошади сидел такой герой в голубом атласном одеянии, а на шесте с перекладиной висело объявление о предстоящем торжестве. Все это было как в театре. Они проезжали медленно, была еще труба, в которую они трубили, обращая на себя внимание и возвещая о народном гулянии. Весь простой народ с разных концов земли собирался на это празднество, было много ходоков из деревень. У нас Настя с соседской няней, кухаркой и другими подружками решили пойти на Ходынку, где даром будут раздавать царские гостинцы. Боря, который непременно все хотел видеть своими глазами, тоже пошел с товарищами. Папа протестовал, но, очевидно, слабо, это не имело действия.

Утром часов в пять, а может, и раньше, все пошли. А вот часа в два поползли какие-то страшные слухи, что на Ходынке народ давят и что видели подводы с мертвецами, что их полно, и раненых видимо-невидимо, и вызваны пожарные части и санитарные. Сразу стало так страшно, так беспокойно! Вспомнилось, как папе не хотелось, чтобы наши шли на Ходынку, но сила любопытства была велика, и никакие вразумительные слова не оказали действия.

Слухи настойчиво распространялись, прибегали гимназисты, спрашивали, вернулся ли Боря. Стало совсем жутко. Мама ходила сама не своя, все время сверяясь у соседей, не пришел ли кто, не слыхали ли чего нового. И просила, если кто первый вернется, чтобы дали ей знать. Телефонов в ту пору не было. А транспорт? Конка да ноги. Скоро ли доберешься из такой дали, как Ходынка, на Остоженку, где в тревоге ждали отсутствующих все семьи.

Часов в шесть вернулся Боря, никому не нужен был и не интересен узелок с гостинцами. Страшные слухи надвигались и давили ужасом. Тревога овладела безраздельно всеми жителями Москвы.

Наконец вернулись и Настя с няней. С нашего двора, к счастью, все пришли живые, не раненые, а только смертельно усталые и измученные. Стали рассказывать, как, подходя к палаткам, люди напирали друг на друга, желая скорее получить подарок, давили друг друга, чтобы только скорее дойти до дела, и вдруг кто-то провалился, а задние наваливали, кто-то снова падал, проваливаясь, а за ними валились все новые люди. Оказывается, на Ходынке были вырыты для каких-то работ ямы, к празднику работы прекратились, ямы закрыли досками, засыпали землею и уровняли, а когда огромная толпа людей напирала, доски не выдержали, рухнули в преисподнюю; под натиском народа новые и новые падежи раненых, искалеченных; толпа, не останавливаясь, двигалась вперед. Вызваны были пожарные части спасать и вытаскивать людей, складывать на подводы. Народный праздник превратился в страшное кровавое дело.

И никто не мог отделаться от гнетущего, тяжелого душевного состояния.

Ходынка стала постоянным напоминанием массового народного бедствия людей, желавших получить царский подарок: головной платок с большим двуглавым орлом, большую эмалированную кружку с царским вензелем и народные гостинцы — пряники, стручки, колбасы копченые и еще чего-то.

Все это превратилось в укор, боль никому не нужную. А там наверху — празднества не отменялись, а продолжались. Это движение безразличия не прошло даром, все было списано в минус — горечь разочарования, оскорбления и ненужного сиротства.

Были люди, которых потянуло посмотреть на Ходынку. И они воочию убедились, увидев следы народной трагедии по расшарканной земле, песку, где тысячи ног толклись, валялись доски, бревна в расковырянных неглубоких ямах. Кое-где еще стояли палатки, на козлах — неразобранные столы, на которых, очевидно, лежали гостинцы и где они выдавались.

Впечатление было тяжелое, нелепое, безотрадное и незабываемое.

VI. Соломенная сторожка

Сижу я как-то за роялем, преодолевая упражнения. Вдруг звонок в дверь, маме письмо от бабушки. И узнали мы, что ее любимый сын Павлуша умер от гнойного аппендицита. Она теперь совсем одна. Хотя мы очень любили дядю Павлушу, расстроились, но никто не плакал, а когда месяца через два пришло известие о том, что бабушки не стало, то горе было так глубоко, никак не верилось, что дорогой бабушки нет и что никогда мы уже к ней не поедем и никогда ее не увидим. Потом пришло письмо от дяди Феди, он спрашивал, что делать с виллой: продать или оставить детям, то есть Боре, Жоржу и мне. Обсудили этот вопрос и решили, что у нас некому там жить, смотреть за домом. А как не хотелось, чтобы все, чем жила бабушка, где все дышало ее заботой и трудом, попало в чужие руки! Но виллу решили все-таки продать. И море, такое наше, стало недосягаемым.

Ехать уже не к кому. А в Ревеле на море — там было у кого переночевать, но жить все лето негде. И со смертью бабушки окончились наши ежегодные летние путешествия, столь богатые впечатлениями.

Чтобы не оставаться летом в пыльной Москве, папа решил нанять дачу в Петровско-Разумовском у остановки паровичка «Соломенная сторожка».

От Бутырской заставы шел паровичок — тащил пять-шесть вагончиков — и перевозил в нем тружеников города. Паровичок шел по окраине — мимо пустырей, мимо одиноких домишек. Первая остановка была «Бутырский хутор» — на станции ни одной постройки, тропки вились по обе стороны заболоченной низины, где после дождей в траве светилась вода, и следующая остановка была «Соломенная сторожка». Подъезжая к ней, рельсы заворачивались направо, и тут же шумел лесок, о котором бабы с ужасом говорили, что в нем прячутся жулики и ходить сюда никак нельзя.

Первое лето после смерти бабушки мы стали жить недалеко от Москвы. Дача у нас была плохонькая, с маленьким садиком, небольшим открытым балкончиком, где стоял стол, и мы всегда там ели. Эти небольшие дачи давали возможность дышать все-таки свежим воздухом и отдохнуть от города. Они все принадлежали одному хозяину и все были одинаковые.

Среди десятка таких дач две большие — в одной жил хозяин со своей семьей, другую сдавал модному парикмахеру Теофилу. Теофил работал в Москве, а его двое мальчиков с мачехой жили на даче. Это была веселая хорошенькая женщина. С нами она