занималась языком, мы играли в лото, разучивали песенки, пытались отвечать ей на вопросы и как-то немножко продвигались.

Теофил выпивал и тогда являлся грозой всего дома. Заслышав его пьяный голос, мадам старалась не попасть ему на глаза, скрывалась, и часто мы ей давали пристанище, иначе Теофил жестоко дрался. Мама очень жалела эту милую трудолюбивую женщину. Когда ей не удавалось вовремя убежать, она ходила избитая, израненная, вся в синяках, веселость ее сменялась слезами отчаяния. Уйти? Но куда, к кому? Она приехала искать заработка, у нее здесь никого, никого нет — одна: две приятельницы, такие же одинокие, жили где-то в гувернантках.

Лето у нас гостила Лиза, они никуда не выезжали, всегда в Москве, всегда свидетель родительского разлада, ссор. «Бедный ребенок, — говорил папа, — как же ей тяжело». Родители месяцами молчали и не замечали друг друга, а казалось бы, самые близкие и дорогие люди. Лиза очень любила отца, и он с нею делился как с взрослой, он был душевный горячий человек, любимец школьников и студентов. Мать — немка, преподавательница истории. Необычайно аккуратная и педантичная. Она была высокая, довольно полная, с гладко зачесанным пучком волос на затылке. Приходя из гимназии, переодевалась (у преподавателей была форма — синее шерстяное платье с воротничком и манжетами). В домашнем халатике она принималась наводить порядок: вытирать пыль (это было основное и непременное занятие). Пыль вытиралась и там, где ее не было, но где она могла бы лежать, например: с выходной двери, на лестнице и не только у себя, но и у соседей. Ставился стул, и она на нем сырой тряпкой тщательно вытирала и свою и соседскую дверь, обтянутую черной клеенкой. Как ее ни разу никто не свалил — это удивительно! Ведь она каждый день подвергала себя риску быть скинутой.

На даче мы ходили купаться на пруд в сопровождении кого-нибудь из взрослых. После дождя собирали грибы. Играли на лужайке. Встречали и провожали ежедневно папу, один день был похож на другой, и это не вносило никакого разнообразия в нашу до этого очень интересную жизнь.

Играли на балконе в лото, домино и прочие несложные игры, а в конце августа переезжали. На подводу складывалось все, что было нам необходимо летом. Настя садилась на воз, а мы на паровичке, потом на извозчике добирались домой.

Очень радовались своему возвращению в уютную, удобную квартиру! Радовались своим вещам, детской, привычной, любимой обстановке.

Какая-то мало организованная жизнь на даче надоедала нам. Возможно, что мы были избалованы огромным разнообразием впечатлений, которые мы получали в связи с поездкой к бабушке.

Однажды на даче мама с папой и няней пошли в летний сад. На эстраде выступали клоуны, и у одного из них вместо головы был воздушный шар, другой клоун сбил голову, и она полетела на няню. Это произвело потрясающее впечатление, она сказала: «Батюшки вы мои, что же это делается?!» Все это подействовало на Колю так, что он стал плакать, и с такой силой, что им пришлось покинуть сад. Его взяли на руки, утешали, и долго он все всхлипывал, этот человек остался без головы.

Всегда и везде, при всяких условиях, при всякой погоде, стоило какому-нибудь полку появиться на улице — откуда ни возьмись — ребят полным полно, они серьезно маршировали впереди барабанщиков, шли рядом, в ногу, ловили каждое движение солдат и влюбленными глазами изучали повадку, необходимую, чтобы быть воином.

VII. Дом Медведева

С Соломенной сторожки мы приехали прямо на но-вую квартиру в дом Медведева. Раньше мы жили по правую сторону от Лизы Ивановой, а теперь стена с левой стороны — там Лиза, тоже на третьем этаже. Но теперь у меня с Колей была отдельная комната. Мой письменный стол стоял у стены, справа — окно. Лампа — маленькая, керосиновая, с зеленым абажуром — освещала поле моей деятельности: книги, тетради, учебники, книжки для чтения — все мое душевное хозяйство. Я чувствовала себя здесь сильной и независимой. Здесь мне мечталось и читалось. Когда звали к вечернему чаю, невозможно было оторваться от книги.

Между двумя окнами стоял мамин старинный комод с большим наклонным немного зеркалом, по обе стороны деревянные, похожие на плоские блюдца, подставки для подсвечников, чтобы зеркало было хорошо освещено.

Помню, как-то вечером мама куда-то собиралась, причесывалась, и вдруг загорелась занавеска. Огонь быстро побежал, но, к счастью, не успел коснуться обоев. Я с силой дернула, чем-то накрыв, топтала ногами, и все обошлось.

Никогда не забуду страшного случая. У нас в доме сделался пожар в нижнем этаже, а в подвале был склад москательных товаров, и он загорелся.

Рабочий хотел выкатить бочку, а то неминуемо был бы взрыв, и загорелся сам: живой факел катался по снегу. Это было страшно! Один, два человека только были около, а где же все? Или никто, кроме меня, в это время не смотрел из окна? Или в москательной работало всего два человека? Где все были? Почему, спасая всех, он мучился один. Конечно, первое — надо было снять с него промасленную одежду, но никто не догадался. Через несколько дней он умер в больнице. На всю жизнь этот тяжелый случай остался в душе моей каким-то укором, какой-то виноватостью всех, кто жил в нашем доме. Мне казалось, что мы все не сделали того, что должны были сделать! Может, это все не так, но ощущение чего-то невыполненного не покидало меня всю жизнь.

У Бори и Жоржика своя комната. Борин письменный стол перед окном, а справа тот шкапчик, что был в Ревеле у папы в кабинете. Наверху яхта — работа дяди Павлуши. Ниже этажом — папин корнет в футляре, а дальше всяческие отделения, которые были нужны папе, а Боря их уже использовал по-своему. Столик Жоржика у левой глухой стены, рядом с дверью, выходившей в мою комнату. Кровати мальчиков стояли вдоль стен — одной и другой. Детский платяной шкап в ногах у Бориной постели. Другая дверь вела в коридор.

В этой квартире вода лилась из крана и уборная была теплая. Во всех комнатах горели керосиновые лампы. Только в гостиной свет зажигался тогда, когда бывали гости. Керосиновая лампа освещала очень небольшой участок, и кругом вырастали таинственные тени и пугали нас.

В этой же квартире года через два или три стали проводить электричество: арматуры было очень мало в продаже, а всем хотелось иметь свет вечером и без теней и без черного снега, как мы называли копоть.

Электричество освобождало от