1. не надо было ходить за керосином,

2. наливать его в лампы,

3. заправлять фитили,

4. следить, чтобы фитили не разгорались, иначе шел черный снег— от фитиля шел черный дым с копотью, и он пачкал не только комнату, но иногда и всю квартиру, и нужна была самая тщательная уборка, чтобы освободиться от копоти. В носы, уши всегда она забиралась.

Шла быстрая переделка керосиновых ламп на электрические. Конечно, это было очень красиво, пузатая лампа в столовой, куда раньше наливали два-три литра керосина, превращалась в узкую талию, вместо большого десятилинейного стекла садилась тоненькая, всем хорошо знакомая теперь электрическая лампочка. И вся комната преображалась. Везде одинаково светло, нет темных углов! Какое это было удовольствие и радость!

Спустя некоторое время появилось новое чудо — автомобиль. Мы, дети, боялись, все кидались к окну смотреть, если он появится на улице. Животные тяжело переживали этот вид транспорта, особенно лошади, они бросались в сторону, вставали на дыбы, много лет приходилось приучать животных к их соседству.

Наша милая тетя Оля стала жертвой автомобиля: она была в Петербурге, ехала на извозчике на вокзал. Он увидел издали машину, повернулся к ней и сказал: «Смотрите, барыня, как бы греха не было, лошадь у меня очень боится». Тетя Оля слезла с пролетки, сделала два шага назад, лошадь, ошалевши, въехалана тротуар, сбила ее, она стукнулась головой об тумбу — треснул череп, и все. Дети остались сиротами. Дядя Федя обезумел от горя, он очень любил жену. Она окончила Николаевский сиротский институт и всю себя отдала мужу и детям.

Как транспорт автомобиль завоевал себе место только после революции.

VIII. Поступление в институт

Мне хочется рассказать, как я держала экзамен в институт. Готовил меня Боря. Тогда счет классов шел 8–7–6 и последний, 1-й класс, а языки — французский и немецкий — начинались с 8-го класса.

Боре было поручено приготовить меня в институт. Я сейчас не понимаю, как это было для гимназиста, где языки проходились слабо, — и вдруг он меня готовил, когда сам ничего не знал. Кончая институт, мы владели и французским, и немецким. Гимназисты же могли только читать и переводить, у них ведь еще латынь и греческий. Боря, как и я, хорошо знал немецкий. Каково же было удивление родителей, когда они узнали, что я по французскому получила кол — при двенадцатибалльной системе. Папа поинтересовался, ему дали мой экзаменационный листок, где он воочию убедился в полнейшем моем невежестве. Я ухитрилась во французский язык вписать русский твердый знак, после революции навсегда изгнанный из алфавита. На семейном совете решено было поступить не в 7-й, а в 8-й класс, чтобы легче освоить французский; для этого меня отдали полупансионеркой (на весь долгий день). Домой я возвращалась часам к девяти вечера, день был занят до отказа.

Институт мне очень нравился, я была в восторге от нашей формы! Во-первых, мы носили длинные юбки до полу, как взрослые. Я радовалась, что платье выглядывало из-под пальто и все видели, где я учусь. Цвет формы определял учебное заведение: были малиновые, зеленые и серые — это институт. Гимназия вся в коричневом, как и сейчас. Мне нравилось быть весь день в классах. Я пользовалась особенным вниманием старшеклассниц: они баловали меня, восхищались моими волосами — коса доходила до колен, была толстая, пепельно-золотистая. Я помню, как мне за нее досталось от начальницы: меня позвали в дортуар (спальню), по полукругу огромного помещения стоя-ли кровати, покрытые белыми каньевыми одеялами. Между ними — тумбочки. В дортуар днем запрещалось входить. Меня повели угощать конфетами. Вдруг, откуда ни возьмись, начальница. Кто успел — убежал. Она меня подозвала и говорит: «Скажешь дома, что-бы тебя обстригли, или пучок сделаешь, а эдак чтобы я тебя больше не видела». У нас разрешалось ходить или стриженой, или с пучком с туго вколотыми шпильками, чтобы волосы не трепались. Плохо было с маленькими косичками, на которых никак не соберешь пучка — косички попадали в чернильницу сзади, и непременно пелеринка окрашивалась. За это строго наказывали. Во-первых, надо было оплатить стоимость пелеринки или сшить новую. Белая одежка наша менялась два раза в неделю — это казенная смена. Своекоштные могли надевать хоть каждый день свежее.

Надо сказать, я была ленива и очень не любила Закон Божий, а по этому предмету было неприлично иметь скверную отметку. И вот было задано нам учить «Иону во чреве кита», учить мне очень не хотелось, я совсем не хотела знать, что он там делал во тьме и как он туда попал, а учить было надо. Я три дня не могла заставить себя внимательно прочитать, чтобы рассказ дошел до моего сознания и я его поняла. Папа рассердился и на воскресенье посадил меня одну в гостиную, чтобы все, кто приходил к нам, видели и знали, какая я ленивая. За три дня я не смогла выучить такую маленькую историю. Папа пригрозил мне. Проходя мимо, он сказал: «Вот отдам тебя сапожнику, и будет тебе стыдно. Ты ведь дочь интеллигентных родителей, а учиться не желаешь. В монастырь тебя отдам!»

Сапожник мне не интересен. С монастырем я вас познакомлю. В монастыре я была с мамой. Мне было там очень страшно. Монашки в длинном черном одеянии. Становились все разом на колени и вставали все одновременно. Видела я и мать-игуменью. Это была большая старая женщина, одета она была в рясу с длинным хвостом сзади, который несли две молоденькие послушницы в черном, чтобы она не касалась пола.

У нас теперь жила старая няня, которая помогала маме растить моего младшего брата. Няня была очень богомольная. Она каждый день ходила в монастырь, куда брала и брата. Мама ей запретила, няня же продолжала ходить туда во время прогулок с братом. Зачатьевский монастырь был рядом с нашей квартирой. Был он обнесен высокой каменной стеной. Вход только через полукруглые ворота. Отсюда шла прямая дорожка, которая вела в монастырскую церковь.

Я с мамой была в монастыре вечером в одну из суббот. Мне было и страшно, и вместе с тем любопытно. До этого момента я никогда не видела монашек. Это были женщины всех возрастов. Одеты они были во все черное.

Молоденькие монашки-послушницы в длинных платьях, сильно раскошенных книзу. Платья были шерстяные, подпоясаны широкими поясами. На голове гладкая шапочка. Они следили за свечами: обгоревшие свечи снимали, новые ставили, снимали нагар со свечей. К иконам подходили застенчиво. У старых монахинь были другие шапки, покрытые черной материей, которая спускалась