Утром я рано схватился с постели, вскочил с волнением, точновсе это сейчас же и начнет совершаться. Но я верил, что наступает и непременнонаступит сегодня же какой-то радикальный перелом в моей жизни. С непривычки,что ли, но мне всю жизнь, при всяком внешнем, хотя бы мельчайшем событии, всеказалось, что вот сейчас и наступит какой-нибудь радикальный перелом в моейжизни. Я, впрочем, отправился в должность по-обыкновенному, но улизнул домойдвумя часами раньше, чтоб приготовиться. Главное, думал я, надо приехать непервым, а то подумают, что я уж очень обрадовался. Но таких главных вещей былитысячи, и все они волновали меня до бессилия. Я собственноручно еще развычистил мои сапоги; Аполлон ни за что на свете не стал бы чистить их два разав день, находя, что это не порядок. Чистил же я, украв щетки из передней, чтобон как-нибудь не заметил и не стал потом презирать меня. Затем я подробноосмотрел мое платье и нашел, что все старо, потерто, заношено. Слишком я ужобнеряшился. Вицмундир, пожалуй, был исправен, но не в вицмундире же было ехатьобедать. А главное, на панталонах, на самой коленке было огромное желтое пятно.Я предчувствовал, что одно уже это пятно отнимет у меня девять десятыхсобственного достоинства. Знал тоже я, что очень низко так думать. «Но теперьне до думанья; теперь наступает действительность», думал я и падал духом. Зналя тоже отлично, тогда же, что все эти факты чудовищно преувеличиваю; но что жебыло делать: совладать я с собой уж не мог, и меня трясла лихорадка. Сотчаянием представлял я себе, как свысока и холодно встретит меня этот «подлец»Зверков; с каким тупым, ничем неотразимым презрением будет смотреть на менятупица Трудолюбов; как скверно и дерзко будет подхихикивать на мой счет козявкаФерфичкин, чтоб подслужиться Зверкову; как отлично поймет про себя все этоСимонов и как будет презирать меня за низость моего тщеславия и малодушия, и,главное, — как все это будет мизерно, не литературно, обыденно. Конечно, всегобы лучше совсем не ехать. Но это-то уж было больше всего невозможно: уж когдаменя начинало тянуть, так уж я так и втягивался весь, с головой. Я бы всю жизньдразнил себя потом: «А что, струсил, струсил действительности, струсил!»Напротив, мне страстно хотелось доказать всей этой «шушере», что я вовсе нетакой трус, как я сам себе представляю. Мало того: в самом сильнейшемпароксизме трусливой лихорадки мне мечталось одержать верх, победить, увлечь,заставить их полюбить себя — ну хоть «за возвышенность мыслей и несомненноеостроумие». Они бросят Зверкова, он будет сидеть в стороне, молчать истыдиться, а я раздавлю Зверкова. Потом, пожалуй, помирюсь с ним и выпью на ты,но что всего было злее и обиднее для меня, это, что я тогда же знал, зналвполне и наверно, что ничего мне этого, в сущности, не надо, что, в сущности, явовсе не желаю их раздавливать, покорять, привлекать и что за весь-торезультат, если б только я и достиг его, я сам, первый, гроша бы не дал. О, какя молил бога, чтоб уж прошел поскорее этот день! В невыразимой тоске я подходилк окну, отворял форточку и вглядывался в мутную мглу густо падающего мокрогоснега…

Наконец на моих дрянных стенных часишках прошипело пять. Ясхватил шапку и, стараясь не взглянуть на Аполлона, — который еще с утра всеждал от меня выдачи жалованья, но по гордости своей не хотел заговорить первый,— скользнул мимо него из дверей и на лихаче, которого нарочно нанял запоследний полтинник, подкатил барином к Hôtel de Paris.

Я еще накануне знал, что приеду первый. Но уж дело было не впервенстве.

Их не только никого не было, но я даже едва отыскал нашукомнату. На столе было еще не совсем накрыто. Что же это значило? После многихрасспросов я добился наконец от слуг, что обед заказан к шести часам, а не кпяти. Это подтвердили и в буфете. Даже стыдно стало расспрашивать. Было ещетолько двадцать пять минут шестого. Если они переменили час, то во всякомслучае должны же были известить; на то городская почта, а не подвергать меня«позору» и перед собой и… и хоть перед слугами. Я сел; слуга стал накрывать;при нем стало как-то еще обиднее. К шести часам, кроме горевших ламп, в комнатувнесены были свечи. Слуга не подумал, однако ж, внести их тотчас же, как яприехал. В соседней комнате обедали, на разных столах, два какие-то мрачныхпосетителя, сердитые с виду и молчавшие. В одной из дальних комнат было оченьшумно; даже кричали; слышен был хохот целой ватаги людей; слышались какие-тоскверные французские взвизги: обед был с дамами. Одним словом, было оченьтошно. Редко я проводил более скверную минуту, так что когда они, ровно в шестьчасов, явились все разом, я, на первый миг, обрадовался им как каким-тоосвободителям и чуть не забыл, что обязан смотреть обиженным.

Зверков вошел впереди всех, видимо предводительствуя. И он ивсе они смеялись; но, увидя меня, Зверков приосанился, подошел неторопливо,несколько перегибаясь в талье, точно кокетничая, и подал мне руку, ласково, ноне очень, с какой-то осторожной, чуть не генеральской вежливостию, точно,подавая руку, оберегал себя от чего-то. Я воображал, напротив, что он, тотчасже как войдет, захохочет своим прежним хохотом, тоненьким и со взвизгами, и спервых же слов пойдут плоские его шутки и остроты. К ним-то я и готовился еще свечера, но никак уж не ожидал я такого свысока, такой превосходительной ласки.Стало быть, он уж вполне считал себя теперь неизмеримо выше меня во всехотношениях? Если б он только обидеть меня хотел этим генеральством, то ничегоеще, думал я; я бы как-нибудь там отплевался. Но что, если и в самом деле, безвсякого желанья обидеть, в его баранью башку серьезно заползла идейка, что оннеизмеримо выше меня и может на меня смотреть не иначе, как только спокровительством? От одного этого предположения я уже стал задыхаться.

— Я с удивлением узнал о вашем желании участвовать с нами, —начал он, сюсюкивая и пришепетывая, и растягивая слова, чего прежде с ним небывало.

— Мы с вами как-то все не встречались. Вы нас дичитесь.Напрасно. Мы не так страшны, как вам кажется. Ну-с, во всяком случае радво-зоб-но-вить…

И он небрежно повернулся положить на окно шляпу.

— Давно ждете? — спросил Трудолюбов.

— Я приехал ровно в пять часов, как мне вчера назначили, —отвечал я громко и с раздражением, обещавшим близкий взрыв.

— Разве ты не дал ему знать, что переменили часы? —оборотился Трудолюбов к Симонову.

— Не дал. Забыл, — отвечал тот, но без всякого раскаяния и,даже не извинившись передо мной, пошел распоряжаться закуской.

— Так вы здесь уж час, ах, бедный! — вскрикнул насмешливоЗверков, потому что, по его понятиям, это действительно должно было быть ужасносмешно. За ним, подленьким, звонким, как у собачонки, голоском закатился подлецФерфичкин. Очень уж и ему показалось смешно и конфузно мое положение.

— Это вовсе не смешно! — закричал я Ферфичкину, раздражаясьвсе более и более, — виноваты другие, а не я. Мне пренебрегли дать знать.Это-это-это… просто нелепо.