— Мишель! — воскликнул француз, от души хлопая ладонями по спине ротмистра Ушакова. — Вот так встреча!

— Да уж, Матье, мон шер, неожиданная! Вечно ты впутываешься в истории! Но я чертовски рад, что ты опять жив!

Француз сжал руку ротмистра, на глаза навернулись слезы.

— Вы снова спасли меня, мон ами. Я перед вами в неоплатном долгу. Эх, хватило бы жизни, чтобы расплатиться.

— Да, мы с вами оба в рубашке родились. Меня спасла портупея, а вас — мои человеколюбие и безрассудство. Жалко только, зазря положили столько народу. Война… Не мы ее начинали. Но нам ее вести, увы, мой друг.

— Да будь она проклята, эта война… Два государя не сумели стать выше личных обид. Все пытаются что-то друг другу доказать, а в результате гибнут тысячи солдат.

— У нас в народе говорят: когда два мужика меряются этими самыми местами, беды не миновать.

— Точная аналогия. А сколько ненависти, Мишель… Столько я не встречал ни в одной стране! Причем о ненависти к нам многие истово кричат на моем родном языке. Крайне это удивительно.

— На войне как на войне, дружище. Без ненависти как убивать?

Матье вздохнул.

— Ну, рассказывайте, как у вас, как поживает Изабель? — поинтересовался Ушаков.

— Надеюсь, не очень хорошо, — с горькой усмешкой проговорил француз.

— Все ясно. Вопросов больше на сию тему не имею.

— Ваша проницательность меня иногда пугает, Мишель. К делу: вы ведь действительно не собираетесь отступать?

— Не могу, — Ушаков развел руками. — Меня сочтут изменником и повесят. Особенно после того, как я вас закрыл спиной.

Француз поморщился слегка. Было заметно, что в его душе идет неистовая борьба долга с честью, чувства благодарности со страхом. Но тут он вспомнил взгляд Наполеона и наставления Мюрата и взял себя в руки.

— Но и я не могу отступить, — сказал он. — Во-первых, преимущество на нашей стороне. А во-вторых, у меня также нет ни малейшего желания быть расстрелянным за предательство. С другой стороны, я ваш должник еще за прошлое…

— Бросьте, Матье, это именно прошлое…

— Друг мой любезный, вы меня вытащили с того света тогда в Санкт-Петербурге. Такое не забывается. По крайней мере, я еще понимаю, что такое честь мундира.

— Это дело чести любого офицера — спасти человека от лихих ребят.

— Согласен, Мишель, но вы вступили в схватку с тремя грабителями, отвели от меня удар кинжала и сами были ранены. Почти как сегодня.

С улицы донесся шум. Матье насторожился. В это мгновение дверь в сени распахнулась, и на пороге возник сияющий Василич. Вид денщик имел победоносный, в руке держал пистолет с взведенным курком.

— Чего там, Париж пал? — хмуро поинтересовался командир.

— Господин ротмистр, Михаил Иванович, повезло нам! Наша взяла! Гусары Давыдова прискакали, зашли с тыла к французам. И как только, черти, догадались, что у нас беда приключилась? Неприятель пытался отбиваться, но дрогнул и, в конфузии, ускакал аллюром, бросив лошадей, раненых и убитых. И командира, — Василич указал пистолетом в сторону Матье. — Расстрелять его?

— Арестовать, — приказал ротмистр Ушаков. — Я попрошу командира улан конвоировать его в штаб. Простите, месье, наши переговоры закончены, — он по-французски обратился к Матье. — Однако плен все же лучше мерзлой земли.

Яркое солнце скрылось за перелеском, деревню окутали сумерки. Оставшись на постой, кавалеристы Ушакова отдыхали, каждые два часа сменяя друг друга в охранении.

Ротмистр пригласил командира уланской сотни Юниса Теймурханлы, лихого кавалериста из древнего тюркского рода, связавшего свою судьбу с российской короной и давно уже обрусевшего, выпить с ним по чарке в честь удачного завершения дела и спасения кавалеристов Ушакова от возможной гибели.

— Ну, счастливо оставаться, Михаил Иванович! — сказал, поднимаясь из-за стола, улан. — Авось свидимся.

— Благодарю вас от всего сердца. С пленником моим, прошу вас покорно, обращайтесь терпимо.

— А что вам с него? — с удивлением спросил кавалерист. — Сдам в штаб, а там пущай разбираются, куды его девать.

Ушаков поспешил согласиться.

Оставшись один, он прилег на широкую лавку, что стояла у печки, подложил под голову полушубок и в полудреме разглядывал помещение. Типичная с виду крестьянская изба в действительности имела некоторые особенности. На окнах ситцевые занавески с узорами — явно на них пошла ткань, из которой иная деревенская девица скорее сшила бы себе сарафан. На стене висели ходики, стол был покрыт простой скатертью — как у других случалось лишь на праздники. Да и вообще чисто тут было и очень уютно.

Ротмистр представил, каким бы он был мужиком, доведись ему родиться тут, в деревне, в простой крестьянской семье. Кочевая армейская жизнь, не говоря уже про гарнизонный быт, мало чем отличалась от тягостного труда на земле. Другое дело — комфорт и разнообразие светской жизни Петербурга. Тут уж молодому офицеру грех жаловаться на судьбу.

При любых деньгах, а то и при их полном отсутствии, смышленый и приятной внешности военный не будет терпеть нужду в обществе охочих до веселья и авантюр друзей и подруг. Вот только что проку в такой жизни? А крестьянин сеет и жнет, скот выращивает, кормит государство и всех этих дармоедов, что проматывают папенькино состояние в салонах Петербурга…

— Что-то я уж больно вольнодумно рассуждать стал, — произнес вслух Ушаков.

Он помрачнел, вспоминая взгляды своих подчиненных, когда повел он Матье в избу на переговоры. С тревогой подумалось ему и про улана Теймурханлы. Крайне неосторожно было прилюдно печься о судьбе французского пленного.

— Что-то будет, ох, что-то будет, — со вздохом произнес ротмистр и, поднявшись с лавки, набросил тулуп, отыскал в походном ранце Василича трубку, табак, закурил и вышел во двор.

Было безветренно, и погода все еще позволяла подолгу сидеть на улице и глядеть на небо. С удовольствием затянувшись, он поднял голову и в который раз подивился красоте, величию и непостижимости небес.

«Что я есть на этой земле? Песчинка, коих миллиарды на берегу озера, мгновение в течении времени… Что этой великой божественной тайне до какого-то там офицера, поставившего выше воинского долга и ненависти к жестокому супостату какие-то законы чести и общечеловеческой морали! Горит земля, стонет под вражеским сапогом!

Города лежат в руинах, пепел гуляет по матушке-Руси, а этот, видишь ли, другу решил помочь…»

— Что-то ты, батюшка-барин, так вздыхаешь… У меня аж корова не может уснуть, — услышал он девичий голос за спиной.

Ушаков вздрогнул от неожиданности, тем более что привык он к грубым тонам, а тут речь была приятная, женская.