— С петлей ты погоди, — сказала она. — Такое дело не убежит… В руки возьми себя, Тонюшка… Войну еще долго воевать. Может статься, и убьют Семена. Дай-то бог такое горюшко для спокойствия твоего…

Орехов скрипнул зубами и натянул на голову одеяло.

Едва забрезжил рассвет, Николай тихо собрался и пошел к двери.

— Уже отправился? — подняла с подушки голову Анна Егоровна.

— Пора, — сухо ответил Николай.

— Харчи возьми… Вон узелок на приступке сготовила.

— Не надо. — Николай отщелкнул кованый запор и вышел из дому.

За околицей его нагнала повозка с тарахтящими молочными бидонами. Каданиха, ехавшая на выгон, к утренней дойке, подвезла Николая почти до самого тока. Там до стана оставалось с полкилометра.

За поднебесным гребнем Терскея невидимо расцветало солнце. Розовели вершины гор. Блики густели, расплывались, вспыхивали багрянцем. Словно за каменными отрогами разожгли костер и охапку за охапкой подкидывали в него дрова.

Свет шел с неба. Неторопливо спускался по уступам, вспыхивал в наплывах ледников, рябыми полосами дробился в курумах и голубел по ущельям. Затем перевалил через ближние отроги и вызеленил муравистые издали леса. С озера ощутимо тянуло ветром.

Дорога перескочила через арык, и Николай оказался на току. Под широкой крышей из чешуйчатой дранки стояли тупорылые веялки. В центре желтела гора пшеницы.

На пшенице, обняв руками древнее, с заплатами на ложе ружье, спал сторож Грицай. Прикрыв колени полой старого полушубка и нахлобучив ниже носу киргизскую войлочную шапку с отворотами, дед сладко посапывал в зоревом сне. Прокуренные усы его шевелились при каждом вздохе.

«Дрыхнет», — сердито подумал Николай и тут же увидел в ворохе пшеницы подозрительную выемку, а от нее — зерновой след. Наискось от тока к густым бурьянам на меже.

Николай подошел поближе и вгляделся. Выемка в ворохе была свежей, а след в бурьяны — отчетливый.

Увели с тока пшеничку! Мешка три верняком взяли. Грицай спал, а у него под боком пшеничку шуровали. От тычка палкой сторож вскочил на ноги.

— Ась? Что стряслось! — сонно забормотал он и вскинул на изготовку ружье. — Что за человек?

— Разуй глаза, старый пень. — Николай отбил палкой наставленное дуло. — Орехов я, не видишь…

Грицай поморгал и опустил ружье.

— Ты чего спозаранку на току шляешься? — недоверчиво разглядывая Николая, стал допрашивать сторож. — Чего без дела шастаешь?..

— На комбайн иду… Ты на меня не пялься. Ты вон туда взгляни!

Грицай повернулся и сразу же увидел выемку на отвале вороха провеянной с вечера пшеницы. Борода его растерянно дернулась. Суетливо семеня, Грицай подбежал к выемке и стал разравнивать ее ладонями.

— Не говори, Коля, — просил он надтреснутым голосом и моргал бесцветными глазками. — В тюрьму ведь меня посадят… Не говори, родимый, пожалей старика… Вот те крест, глаз боле не сомкну.

Дед Грицай размашисто перекрестился и вдруг упал перед Николаем на колени. Полы драного полушубка разошлись, открыв острые и тощие ноги.

— Не говори, Коля… Прости меня, век того не забуду…

«Не встревай», — вспомнились Николаю сухие слова Антониды.

— Ладно, — неожиданно для себя Орехов махнул рукой. — Вставай, чего по земле елозишь! На этот раз никому не скажу. Спасу тебя, старого дурня, от тюрьмы.

Он повернулся и пошел к комбайну.

На Дону продолжались ожесточенные бои. За истекшие сутки нашими войсками было подбито сорок восемь немецких танков. По приказу командования оставлены противнику города Россошь, Лисичанск и Миллерово.

ГЛАВА 6

Кирпичными разводами стыло озеро. Зной притухал, как выгорающий костер. Истратив себя за долгий день, солнце уходило за горы. Темнели отроги Терскея, и только ледяные шапки вершин еще розовели в покатных лучах.

Скошенный массив выглядел нелепо пустынным.

Степан Тарасович докашивал последнее поле. Работы оставалось на день. Потом придется перебираться к другому току. Стряпуха соберет котлы и миски, вагончик прицепят к трактору, с комбайна снимут хедер и бестолковым табором потащатся на новый массив.

Валетка сидел на приступке вагончика, поджав босые в царапинах ноги. Конопатая голова его свесилась набок, а глаза с отсветами заката в зрачках щурились. То ли от сытного кулеша, то ли просто от тихого вечера, когда уже спал одуряющий зной и меньше стало пыли.

Вдали пели песню. Одноголосую и бесконечную. Слов нельзя было разобрать — их приглушало расстояние. Но напев доносился явственно. Он был тревожным, как шелест не по времени облетающих от засухи листьев, жалостливый, как свист ветра в разбитом окне. Песня была усталой и горьковатой.

— Девчата с плантации возвращаются, — сказал Валетка. — Христя Макогонова завела, ее голос… Раньше частушки пела, а как дядю Павла убили, мужа ейного, стала скучные песни петь…

Николай машинально кивнул. Он не мог оторваться от писем, которые ему принес Валетка. От отца и от Евгении Михайловны. Отдавая их Николаю, почтальон похвастался:

— Двенадцать штук сегодня получил… Тете Анне от Володи, учителке тоже от него. Зубовым сын ихний письмо прислал, и Димка Валовой матери тоже… А Лизке, зазнобушке своей, не прислал… Загулял, наверное. Димка до девок страсть как охочий. Из-под кепки чуб выпустит — и айда с гармошкой. Красивые, они всегда загульные.

Валетка замолчал, поковырял пальцем трещину на земле и добавил:

— Антониде опять письмо пришло… Второе уж письмо, а она, зараза, ответа не шлет… Этот раз не ответит, я дяде Семену сам все пропишу… Все как есть обрисую.

— Не надо, Валетка, — попросил Николай. — Не в себе она. Раз не пишет, значит, не может. Сил у нее не хватает ответ дать.

— Сил у нее мало осталось, — согласился мальчик. — Вчера возле правления видел. Кофта, как на огородном пугале, висит. Одни глазины только и остались. Большущие, как пятаки… Сказывают, она есть ничего не может, аппетит отбился. Бывало, ко мне за полдеревни летит, а теперь и не смотрит… Не отпускает ее кузнец. Уйдешь, говорит, без моего согласия — лихое дело будет… А что он может сделать, дядя Коля?

— Не знаю, Валетка… Кузнецу тоже не сладко. Любит он Антониду.

— Любит… Мамка говорила, что в первые недели он каждый день из кузницы к Антониде на поле прибегал. Еду ей приносил и молоко холодное из погреба… В ветошку кувшин укутывал, чтобы солнце не тронуло… Чудно! Старый он ведь, дядя Коля… Разве старому так можно?

Николай не ответил и принялся за письма.

Валетка начал изукрашивать ножиком ясеневую палочку. Резал на ней спиральки, квадраты, ромбики.

Незаметно мальчуган поглядывал на Николая. Рад он был принести ему сразу два письма. Крюк для такого дела километров на восемь завернул… Ноги еще и сейчас гудят, как провода на столбах… Принес письма,