«С тяжёлым ценным ворохом…»

С тяжёлым ценным ворохом,

Ни ласками, ни порохом

Не гретые, не жжёные

Мы – коммивояжёры.

С товаром пресомнительным,

Несём земное жителям

Землянок серо-каменных.

Мы – вроде музыкальные.

С истрепанною музыкой,

С истерзанными музами,

Вокальные, вокзальные,

Мы – что-то театральное.

Кричащее, поющее,

Быть может и не лучшее.

Но с нами интереснее,

Мы – версии. Мы – песни.

«Неохота вернуться туда…»

Степану К.

Неохота вернуться туда,

Где истоптаны вечные грабли.

Чтобы вновь дожидаться суда,

Где совсем не охота, а травля.

Как прицел наворачивать кран,

Ожидая, что грянет в макушку

Не привычная жидкость, а град

Из свинца, проломив черепушку.

И довольствуясь щелью из штор,

Видеть псов, копошащихся в дряни.

Курок взгляда взводить, как укор,

Осекаться, мол, лучше не станет.

Не бояться – удел мертвецов,

Устоять – оловянное дело.

Нам достался от наших отцов

Сильный дух, но непрочное тело.

Нам страдать полагается здесь.

Понимая, мы ищем решений,

Хлещем выводов мутную взвесь

И осадок былых прегрешений.

Но в огне станет ясно, где сталь,

Где раскисшее жирное мыло.

Человеком не каждому стать!

А ведь столько возможностей было…

Не пытай себя жестким бичом —

Светом жги эту тьму неустанно.

Своим сердцем – горящим лучом

Ты прижжёшь и залечишь все раны.

«Скрипит обшарпанная мебель…»

Скрипит обшарпанная мебель

Под аккомпанемент дождей.

К закату всё, и Бог на небе

Читает книги про людей.

Гадает, листья обрывая,

“не любят-любят” и дымок

Из своей трубки выдувает,

Пустив дожди на самотёк.

Под тихое урчанье грома,

Что лёг клубком у самых ног,

Творца охватывает дрёма,

Чтоб он хоть на секунду смог

Забыть про вечные печали

И хоть во сне увидеть мир,

Что был задуман изначально,

До исправления людьми.

«Было тихо и я один…»

Было тихо и я один.

Ночь чернела, фонарь был светел.

В глотке ком из стихов бродил,

в голове перекрыли вентиль.

Что теперь Вам мой шаткий дом?

Лишний раз не придёте, знаю.

Приглашал, пока был шутом,

а теперь не паяц, а заяц.

Убегаю, трясусь, боюсь.

Чем завлечь и развлечь – поди ты

знай. Мне легче шмыгнуть под куст,

чем мостить золотою плиткой

к сердцу лёгкий прямой подход.

Продирайтесь, пожалуй, сами.

Сквозь запущенный огород,

сплошь заросший травой с кустами.

Там найдётся вино и хлеб.

Что там – сам я на блюде подан.

Звенья дней плетут цепи лет.

Никого. И придёт ли кто-то?

«Познание, как известно, начинается с удивления…»

Познание, как известно, начинается с удивления.

Удивление, что всё ещё в руках фараоновых.

Новый день – протокол, подписанный под давлением.

Наказание: «счастье и стабильность условно».

Большому Брату ты, как ни странно, не нужен

У стен нет ушей и глаз, исключается мистика.

Старший товарищ с дубиной не станет слушать

И превратит тебя в галочку для статистики.

Город уснул, просыпается только мафия.

В меню: журналисты и пара бокалов «лагера».

Статья с окном, где должна была быть фотография.

Где должна была быть страна – территория лагеря.

Тех, кого «полечили», поздравят с выпиской,

С пачкой рецептов «на жизнь», измусоленной пальцами.

Ох, как далёк исход из земли египетской,

Но воды моря, я слышу, уже расступаются.

В тумане

Волею судеб я стал колючий.

Мог, вероятно, быть и пушистей.

Но приключился несчастный случай.

И, вуаля, я – клубок иглистый.

Что же, и с этим смириться можно.

Будет полезен сей острый навык.

Это такой индикатор мощный

тех кто у сердца и тех, кто – нафиг.

Первым сложнее, я точно знаю.

Каждый захочет обнять страдальца.

После, конечно, недоумевают:

"Ах, почему у нас кровь на пальцах?"

Нет, ну конечно, не раз за разом

(Я бы чурался такой привычки).

Только бывает ведь: пара фраз и

люди вспыхивают как спички.

Я выбираю иное "дао".

В силу скованности движенья,

мне бы в покое затмить удава,

всех поражая таким "у-вэем".

И представляю: сложил в клубочек

всё, что не смог унести в кармане.

Вышел из дома чуть ближе к ночи

и потихоньку бреду в тумане.

И вот итог всех моих стремлений,

понятный не каждому человеку:

я спокоен, ловлю теченье.

Я – просто ёжик. Я упал в реку.

«Там где голос к свету приравняв…»

Там где голос к свету приравняв,

быть во мраке тишины устали.

Прорастало слово как сорняк,

заполняя пропуски в уставе.

Раздвигая скучный букворяд,

заслоняло то, что раньше было.

Ведь чем больше Слово говорят,

тем быстрей оно накопит силы.

Был для него труден сей процесс,

всё бы ему в песенки, да в басни.

Но чем больше к СЛову интерес,

тем оно становится прекрасней.

Через камень страха, через боль

пробивалось и смогло пробиться.

Взять его пытались под контроль

всякие ответственные лица.

И когда с потрескавшихся губ

падало истерзанное СЛОво,

на него накладывали жгут

и в толпу людей бросали снова.

А когда у них отняли флаг,

разорвали и казалось словно

всё в труху и наперекосяк,