Но как-то я проснулась и увидела запечатанный контейнер на подушке возле моей головы.

На следующую ночь телефон лежал на оконном карнизе рядом с дюжиной выкуренных наполовину сигарет, погашенных о футляр компакт-диска Аланис Мориссетт.

— Зачем ты убиваешь себя? — спросила Рива, увидев окурки в мусорном контейнере, когда пришла ко мне без приглашения через несколько дней. У матери Ривы онкология началась с легких.

— Мое курение не касается ни тебя, ни твоей матери. Знаешь, моя мать тоже умерла, — добавила я.

В тот момент мать Ривы лежала в хосписе, лишь изредка приходя в сознание. Я устала слушать об этом. Рассказы Ривы будили во мне слишком много воспоминаний. Плюс к этому подруга наверняка рассчитывала, что я приду на похороны. А мне совершенно этого не хотелось.

— Моя мама еще не умерла, — сказала Рива.

Я не рассказывала Риве про мои похождения в интернете. Но попросила ее поменять мой пароль в чате на какой-нибудь заковыристый, чтобы я никогда не догадалась.

— Просто произвольный набор букв и цифр. А то я слишком много времени торчу в сети, — объяснила я.

— И что ты там делаешь?

— Отправляю по ночам сообщения, а потом жалею об этом. — Я знала, что такой лжи она поверит.

— Тревору, да? — спросила она, понимающе кивнув.

Рива сменила пароль, чат стал недоступным, и я какое-то время спала нормально. Только писала в бессознательном состоянии Тревору письма в желтом деловом блокноте — длинные петиции о наших романтических отношениях и о том, как мне хочется, чтобы все переменилось и мы были снова вместе. Буквы были ужасно смешными; я решила, что они были написаны мной во сне, чтобы я повеселилась, когда проснусь. К концу месяца мои бессознательные вылазки в бакалейную лавку стали происходить не так часто, возможно, по той причине, что началась зима.

Визиты Ривы тоже стали не столь частыми. Изменилось и ее поведение — от мелодраматических сцен до вежливого присутствия. Она уже не изливала душу, а обстоятельно суммировала прожитую неделю, включая текущие события. Мне нравился ее самоконтроль, и я сказала ей об этом. Она сообщила, что старается быть более чуткой к моим потребностям. Теперь она держала язык за зубами, если ей хотелось дать мне совет или сделать замечание насчет состояния моей квартиры. Она меньше жаловалась. Еще она стала, уходя, обнимать меня и посылать воздушные поцелуи. Она делала это, наклоняясь надо мной, когда я лежала на софе. Думаю, она просто привыкла так делать, расставаясь с прикованной к постели матерью. Из-за этого мне казалось, что я нахожусь на смертном одре. Но вообще-то мне нравилось такое проявление нежности. К Дню благодарения я провела в спячке почти шесть месяцев. Никто, кроме Ривы, не прикасался ко мне.

Я не рассказала доктору Таттл про мои провалы в беспамятство. Боялась, что она прогонит меня из страха перед потенциальным судебным преследованием. Когда пришла к ней в декабре, я лишь пожаловалась, что бессонница по-прежнему безжалостно преследует меня. Я солгала, что могла спать не больше нескольких часов. Что меня прошибал пот и охватывала дурнота и тревога. Что меня жестоко будили воображаемые звуки. Что мне часто казалось, будто в мой дом ударила молния или попала бомба.

— Вероятно, у тебя каллюс на коре головного мозга, — сказала доктор Таттл, щелкая языком. — Не фигурально. Не буквально то есть. Я выражаюсь фигурально. — Она вскинула руки и сцепила ладони, демонстрируя серьезность своих слов. — У тебя сформировалось привыкание, но это не значит, что лекарства не действуют.

— Пожалуй, вы правы, — кивнула я.

— Не пожалуй.

— Фигурально говоря, мне, пожалуй, требуется что-то более сильное.

— Ага.

— Препарат, я имею в виду.

— Надеюсь, ты говоришь это без сарказма, — сказала доктор Таттл.

— Конечно. Я абсолютно серьезно отношусь к своему здоровью.

— Что ж, хорошо.

— Слышала, что есть анестетик, который дают пациентам при эндоскопии. Он не дает заснуть во время процедуры, но потом пациент ничего не помнит. Вот мне бы что-то такое. У меня столько тревог. А скоро мне предстоит важная деловая встреча. — На самом деле мне хотелось принимать что-нибудь особенно сильное, чтобы в забытьи пережить праздники.

— Попробуй это, — посоветовала доктор Таттл, подвинув ко мне через стол пузырек-пробник с таблетками. — Инфермитерол. Если он не отправит тебя в нокаут, я напишу жалобу прямо производителю в Германию. Прими одну таблетку и сообщи мне, как она действует.

— Спасибо, доктор.

— Какие планы на Рождество? — спросила она, царапая лиловым пером рецепт. — Навестишь родителей? Я уж забыла, откуда ты? Из Альбукерке?

— Мои родители умерли.

— Мне жаль это слышать. Но я не удивлена, — проговорила доктор Таттл, делая запись. — Сироты обычно страдают от пониженного иммунитета, в психиатрическом смысле. Тебе надо совершенствовать навыки общения. Попугаи, как я слышала, не склонны никого осуждать.

— Я подумаю об этом, — пообещала я, забирая пачку выписанных рецептов и пробник инфермитерола.

В тот день подмораживало. Когда я пересекала Бродвей, на бледном небе появился серпик месяца и тут же скрылся за зданиями. В воздухе ощущался металлический привкус. Все вокруг казалось притихшим и жутковатым. Я была рада, что встречала на улице мало прохожих. Те, кого я видела, выглядели как неуклюжие монстры, их силуэты были деформированы объемными куртками и капюшонами, перчатками и шляпами, зимними башмаками. Я шла по Пятнадцатой улице Вест-Сайда и оценивающе поглядывала на свое отражение в полутемных витринах. Меня утешало, что я все еще хорошенькая, высокая и стройная. У меня все еще была хорошая осанка. Меня даже можно было принять за знаменитость, старающуюся остаться неузнанной и потому неряшливо одетую. Впрочем, на меня никто не обращал внимания. На Юнион-сквер я взяла кеб и велела водителю ехать до «Райт эйд». Уже темнело, но я не снимала темные очки. Я не хотела никому смотреть в глаза. Не хотела ни с кем общаться. Плюс к этому меня слепили флуоресцентные огни в аптеке. Если бы я могла покупать лекарства в автомате, охотно платила бы вдвое дороже.

Дежурным фармацевтом в тот вечер была молодая женщина из Латинской Америки — идеальные брови, накладные ногти. Она видела меня не раз и попросила подождать десять минут.

Рядом с витаминами стояла штуковина для измерения кровяного давления и пульса. Я уселась на сиденье, высунула руку из рукава куртки и сунула ее в аппарат. Вокруг моего бицепса надулась подушка. Я смотрела, как на экране замелькали цифры — вверх, потом вниз. Пульс 48. Давление 80 на 50. Оно показалось мне приемлемым.

Я подошла к стойке с DVD и стала изучать лежавшие там подержанные кассеты. «Чокнутый профессор», «Джуманджи», «Каспер», «Космический джем», «Кабельщик». Все фильмы какие-то детские. Тут я заметила на нижней полке оранжевый дисконтный стикер — «Девять с половиной недель». Я взяла кассету. Тревор говорил, что это один из его любимых фильмов. А я до сих пор его не видела.