Несколько следующих дней мысли о Треворе вытаскивали меня из сна, словно крысы, скребущиеся за стенкой. Мне требовался весь мой самоконтроль, чтобы не звонить ему. В один день я укрепляла его солфотоном и флаконом робитуссина, в другой — нембуталом и зипрексой. Приходила и уходила Рива, трепалась о своих новых свиданиях и ныла, что ей жалко мать. Я смотрела и смотрела «Индиану Джонса». Но меня все же не покидало беспокойство. Тревор, Тревор, Тревор. Возможно, мне было бы лучше, если бы он умер, думала я, ведь за каждым воспоминанием о нем крылась возможность примирения, значит, новых унижений и сердечной боли. Я ослабела. Мои нервы были истрепанными и истончившимися, словно износившийся шелк. Сон пока не излечил мою беззащитность, мою память, мое нетерпение. Казалось, все теперь было как-то нацелено на необходимость вернуть то, что я потеряла. Моя личность, психика, мое прошлое представлялись мне самосвалом, наполненным хламом. Сон был гидравлическим поршнем, он поднимал кузов, чтобы вывалить все куда-нибудь на свалку, но Тревор застрял в заднем откидном бортике и блокировал поток мусора. Я боялась, что так будет всегда.

Мое последнее свидание с Тревором было в канун Нового, 2000 года. Я позвала его в «Дамбо» под Манхэттенским мостом. Я чувствовала, что у него как раз был промежуток между подружками.

— Загляну ненадолго, — согласился он, — но я уже обещал прийти и в другие места. Побуду с тобой часок, а потом мне придется уйти, так что не обижайся.

— Ладно, — согласилась я, хотя уже обиделась.

Мы договорились, что встретимся в холле его дома в Трайбеке. Он очень редко приглашал меня к себе. Вероятно, думал, что я захочу выйти за него замуж, увидев это место. На самом деле я считала, что квартира свидетельствовала не в его пользу: здесь все было так, как бывает у человека поверхностного, конформиста, добивающегося некоего статуса. Она напоминала мне лофт, который героя Тома Хэнкса арендовал в фильме «Большой», — огромные окна по трем стенам, высокие потолки. Только вместо автоматов для игры в пинбол, батутов и других игрушек Тревор наполнил квартиру дорогой мебелью. Там красовалась хрустальная люстра, узкая серая бархатная софа из Швеции, огромный секретер из красного дерева. Вероятно, все это выбирала для него какая-нибудь бывшая подружка или даже несколько бывших подружек. Это объяснило бы эстетический разнобой. Он работал в башнях-близнецах инвестиционным менеджером, любил Брюса Спрингстина, у него были веснушки на лице, но стену над его кроватью украшали ужасающие африканские маски. Он собирал старинные мечи. Он любил кокаин, дешевое пиво и виски высшего сорта, всегда покупал новейшие игровые системы. У него была водяная кровать. Он играл на акустической гитаре, причем играл плохо. У него имелось ружье, он хранил его в спальне, в сейфе, встроенном в гардероб.

Я нажала кнопку домофона, когда вошла в холл, и он спустился вниз, в смокинге под длиннополым черным пальто со стильной атласной отделкой. Я сразу поняла, что мое приглашение в «Дамбо» было ошибкой. Ясное дело, он собирался в какое-то более важное место и, проведя час со мной, пойдет туда с кем-то более важным, чем я.

Он натянул перчатки и вызвал такси.

— Чья это вечеринка, я забыл?

Художница-видеографик, выставленная в «Дукате», пригласила меня на вечеринку, потому что я разрулила ответственную ситуацию с авторским правом, пока Наташа была за океаном. На самом деле я всего лишь отправила факс.

— Она хочет показывать в реальном времени роды по видеосвязи, установленной каким-то парнем в деревенской больнице в Боливии, — сообщила я Тревору уже в кебе. Я знала, что он ужаснется.

— В Боливии время на час раньше, чем в Нью-Йорке, — сказал он. — Если они действительно думают, что смогут координировать роды, те дети не должны родиться до одиннадцати, а я уйду не позже десяти тридцати. И вообще, это неприятно.

— Ты считаешь это спекуляцией?

— Нет. Просто мне не хочется смотреть на кучку боливийских женщин, которые будут часами стонать и обливаться кровью.

Он возился с телефоном, а я цитировала отрывки из описания видеографических работ, вывешенного в галерее. Тревор саркастически повторил мои слова:

— «Тектонически», «квази»… Господи! — Потом он позвонил кому-то. Разговор был краткий — да-нет — и сказал: — Скоро увидимся.

— Я тебе хоть немного нравлюсь? — спросила я, когда он дал отбой.

— Что за вопрос?

— Я люблю тебя, — сердито произнесла я.

— Разве это важно?

— Ты шутишь?

Тревор велел водителю высадить меня у ближайшей станции метро. Тогда я его и видела в последний раз. На вечеринку я не поехала. Просто села в поезд и вернулась домой.

Я посмотрела в окно на темнеющее небо. Попыталась стереть грязь со стекла, но это оказалось невозможно. Грязь пристала к нему с другой стороны. Голые ветви деревьев чернели на светлом снегу. Ист-Ривер казалась тихой и черной. Небо над Куинсом было тяжелым и черным; покрывало из мерцающих желтых огней простиралось в бесконечность. На небе были звезды, я знала точно, но не видела их. Зато видела луну, ее белое пламя высоко над городом да красные огни самолетов, идущих на посадку в Ла-Гуардии. Там, вдалеке, люди жили своей жизнью, развлекались, учились. Зарабатывали деньги, дрались, гуляли, влюблялись и расставались. Люди рождались, росли, умирали. Тревор, вероятно, уехал на рождественские дни с какой-нибудь женщиной на Гавайи, или Бали, или в Тулум. Возможно, в эту самую минуту он обнимал ее, произносил слова любви. Может, он был счастлив. Я захлопнула окно и опустила все шторы.

— Поздравляю с Рождеством, — сказала мне Рива по голосовой почте. — Я в больнице, но вернусь в город. Завтра у нас вечеринка для сотрудников. Кен, конечно, там будет…

Я стерла ее сообщение и пошла спать.

В день Рождества, уже в вечерних сумерках, я проснулась на софе, окутанная каким-то тревожным туманом. Я не могла ни спать, ни управлять руками, чтобы открыть пузырек с темазепамом или пощелкать пультом. И тогда я решила пойти за кофе. Внизу консьерж сидел на стульчике и читал газету.

— С Рождеством, — промямлил он, зевнул и перевернул лист, едва взглянув на меня.

Тротуары были завалены снегом. От входа в мой дом до бакалейной лавки была прочищена узкая тропка. У меня на ногах были шлепанцы из коричневой замши, подбитой внутри овчиной; от уличной соли они покрылись белой коркой. Я шла, опустив голову, прячась от обжигающего ветра и рождественского ликования. Мне не хотелось вспоминать о том, как я отмечала праздники раньше. Никаких ассоциаций, никакой сердечной тоски при виде наряженной елочки в чужом окне, никаких напоминаний. После наступления морозов я ходила во фланелевой пижаме и в большом лыжном пуховике. Иногда я даже так и спала, поскольку не всегда включала радиаторы в квартире.

Работавший в тот вечер египтянин отпустил мне кофе бесплатно, потому что в банкомате закончились деньги. Пачки старых, непроданных газет лежали возле разбитой витрины рядом с холодильным шкафом для молока и содовой. Я медленно читала заголовки, у меня все плыло перед глазами. Новый президент собирался безжалостно расправляться с террористами. Девочка-подросток из Гарлема родила ребенка и выбросила его в городской сток. Где-то в Южной Америке обвалилась шахта. Местный член муниципального совета оказался геем, и его застукали на сексе с нелегальным иммигрантом. Какая-то толстуха стала теперь очень худой. Мэрайя Кэри раздала рождественские подарки сиротам в Доминиканской Республике. Выживший пассажир «Титаника» погиб в ДТП. Я смутно подозревала, что вечером ко мне придет Рива. Вероятно, будет делать вид, что хочет меня подбодрить.