— Перчатки. Сними, — непослушными губами прошептал Роне.

— Как пожелаешь, — улыбнулся Дюбрайн, не отрывая взгляда от глаз Роне, и дотронулся средним пальцем до губ, прикусил черную лайку перчатки, потянул…

Роне едва не застонал, так вызывающе и непристойно это выглядело. Перчатка. Всего лишь перчатка. А ощущение, словно Роне сам касается горячей и нежной кожи, ощущает кончиками пальцев дыхание, влажность языка…

И не факт, что только пальцами.

— Какой неожиданный талант для генерала Магбезопасности.

Прозвучало хрипло и слишком восхищенно. Или в самый раз. Плевать. Когда Дюбрайн расстегивает сорочку, неспешно обнажая широкую грудь, поросшую тонкими золотисто-рыжими волосками, вытаскивает полы из штанов, и тонкий белый батист скользит вниз по его рукам… Слишком много восхищения быть не может.

— Я умею быть послушным. — Сорочка упала на пол, вслед за шпагой на перевязи, френчем и перчатками. Длинные пальцы взялись за ремень, щелкнули пряжкой, расстегнули пуговицы на брюках… замерли. — Мой темный шер.

Роне тоже замер, любуясь всполохами рыжего огня, сбегающими по поджарому животу вниз, под белье.

Огня. Рыжего. Это морок такой? Или в самом деле третья стихия?

Роне поднял взгляд — грудь, шея, голова… темно-рыжие, с золотой искрой, волосы. Чуть длиннее, чем раньше. Наверное, до лопаток. И намного, намного ярче.

— Ты стал рыжим, — ощущая, что это очень важно и очень хорошо, сказал Роне.

— Тебе нравится?

— Я еще не понял. Хочу видеть все.

— Как пожелает мой темный шер, — где-то на грани между тонкой издевкой и жарким искушением.

Как Дюбрайн избавился от сапог, Роне не заметил. Наверное, магически. А вот падающие штаны вместе с бельем проводил взглядом до самого пола. И почему-то прилип к босым ногам, переступающим через ненужные тряпки.

Узкие, немного чересчур изящные для такого высокого и мощного тела, щиколотки и ступни. С длинным пальцами и аккуратными розовыми ногтями. И — рыжий пух на голенях и бедрах. Как лепестки огня, совершенно естественно вплетающиеся в привычную воздушную лазурь и ментальный аметист.

И — откровенное, бесстыдное возбуждение. Без малейший попыток прикрыться. Наоборот, горделивое. Любуйся, темный шер, это все — твое. Для тебя.

Роне не был уверен, сказал Дайм это вслух или нет. Неважно. Просто он был слишком хорош. Настолько хорош, что Роне отступил на полшага — чтобы не подбежать к нему, сломав игру к екаям лысым — и упал в очень кстати оказавшееся позади кресло.

С подлокотниками. В которые можно было вцепиться дрожащими пальцами. Грозная могущественная Тьма, кажется, опять продула коварной Магбезопасности.

И страшно этому рада.

— На колени. — Роне указал на место у своих ног.

С удовлетворением отметил, как светлый шер раздул крылья носа и прищурился. Могло бы показаться, что от гнева — но мятущиеся всполохи ауры ясно говорили: от возбуждения и предвкушения. Никакого гнева даже близко.

«Если только ты не вздумаешь бросить на половине пути, мой темный шер».

«Даже не надейся. Ты — мой».

— Твой, — отозвался Дайм, опускаясь на колени перед Роне и склоняясь низко-низко, к самому полу.

Так, что темно-рыжие, отливающие огнем волосы расплескались вокруг босых стоп. И тут же…

Роне едва подавил стон, а подлокотники кресла затрещали, так сильно он их сжал. Потому что шисов генерал МБ вовсе не собирался останавливаться на половине пути. Просто Роне оказался к этому не готов.

К тому, что Дайм коснется губами его пальцев. Потрется щекой о подъем стопы, лизнет выступающую косточку. Возьмет стопу в обе ладони и примется неспешно массировать и целовать, откровенно наслаждаясь каждым прикосновением.

И — вливать в тело Роне свет. Ласковый, сумасшедше прекрасный, омывающий его изнутри и снаружи божественный Свет.

На этот раз Роне застонал вслух, так это было хорошо. Прикосновение ладоней, скул, шелковых волос. Дыхание на коже. Мурашки. Дрожь. Настойчивые губы, рисующие огненный узор на колене — остром, некрасивом… плевать, Дайму все равно нравится!.. Тяжелые пряди, скользящие между пальцами. Легкие укусы — вверх по внутренней стороне бедра… и вниз — по второй ноге, до щиколотки, и сильное, влажное от испарины плечо под стопой, и снова губы…

— Мой темный шер, — сорвано, хрипло и голодно. — Позволь мне…

Не дослушав, Роне сгреб рыжие волосы в горсть, сжал — до сладкого стона — и притянул к себе. Полы шелкового халата давно разъехались, и руки светлого шера им в этом помогли.

Он опускал голову Дайма медленно, чтобы хорошенько рассмотреть, как тот охватывает его губами, прикрывая глаза, и принимает все глубже и глубже, в самое горло — так горячо, мокро и тесно, что мышцы сводит судорогой, а наслаждение выплескивается криком:

— Да-айм!

Дюбрайн успокаивающе погладил его по бедрам и сам застонал, сжимая горло. Вибрация его стона вышибла из Роне дыхание, залила все тело жаркой дрожью, заставила откликнуться — таким же горловым стоном, откинуть голову и вцепиться в волосы, потянуть, выпить короткую боль и вернуть ее стократ усиленным удовольствием…

Все было так хорошо и правильно! Снова — вместе, снова — единым целым, проникнуть друг в друга, слиться, ощутить себя живым. Нужным. Любимым. Поверить, что теперь — все будет хорошо. Дайм никуда больше не денется. Можно будет просто дышать. Свободно дышать. Как мало нужно для счастья-то.

Роне не очень понял, когда Дайм успел развязать его халат, стянуть с плеч и прижаться всем телом. Он просто обнял светлого шера, вдохнул его запах и прикусил мочку уха. Слегка. Но так, что Дайм тихонько застонал и потерся об него.

— Я соскучился по тебе, мой темный шер.

Лучше бы он этого не говорил. Месяцы одиночества, сотни непринятых вызовов, десятки безответных писем. Золотые крылья, укрывающие Шуалейду и ее убийцу — и взгляд мимо Роне, словно он — подозрительный чужак. Враг.

Едва утихшая боль в искалеченном и отравленном теле вспыхнула вновь, разлилась по венам кислотой, застряла шипастым комом в горле.

— Какая удача, мой светлый шер, — намотав рыжие пряди на кулак и притиснув обнаженное тело к себе, проскрипел Роне. — Потому что я не собираюсь тебя отпускать.

«Я сдохну, если ты снова уйдешь, шисов ты дысс», — не вслух, ни в коем случае не вслух!

— А что собираешься? — наполовину стон, наполовину насмешка. Чистая провокация.

— Трахать тебя, пока не разучишься сидеть.

«Все что угодно, чтобы ты остался. Приковать тебя к кровати. Свернуть пространство, чтобы ты не мог выйти. Остановить время. Умолять тебя. Валяться в ногах. Дать все, что ты захочешь. Все, что еще у меня осталось, а если не осталось — украсть, сотворить, неважно. Что угодно», — не вслух, ни в коем случае не вслух. Будет слишком больно, если Дюбрайн откажет. Если снова оттолкнет.