Пока нет смысла идти к Ноа в спальню и его будить. Известно, что будет дальше. Спустя десять минут хныканье превратится в визг, а визг сложится в слова: «Мама, мама!»

Он будет вертеться, сбивая простыню, молотить руками, крича: «Выпусти меня, выпусти, выпусти!»

Твой ребенок кувырком летит во тьму, а ты бессильна. Ничего нет страшнее. Что угодно лучше.

Даже медикаменты? Даже это? Джейни посмотрела на экран.

Хныканье стало резче, пронзительнее. Скоро Ноа позовет ее, и она придет, и станет утешать его, и не добьется толку. Весь в поту, он не просыпаясь будет биться в ее объятьях.

Доктор и мальчик замерли на экране ноутбука. Джейни взяла рецепт, подержала на ладони.

Кто-нибудь, скажите мне, что делать, про себя взмолилась она.

Она сидела за кухонным столом перед ноутбуком — в руке рецепт, в ушах плач спящего сына. Смотрела на застывший кадр и ждала, когда он наконец утратит над ней власть.

Клейкая лента негодующе взвизгнула. Андерсон разорвал ее зубами и заклеил коробку — картонные клапаны захлопнулись словно над его собственной головой. Там, в обществе труда всей его жизни, наверное, тихо.

Работа отняла у него многие месяцы — он доставал папки одну за другой, просматривал, и это сильно его тормозило, — но теперь весь Институт упакован и готов к отправке.

Пусть следующее поколение научных искателей обнаружит работу Андерсона и понимает ее как знает. Хотелось бы надеяться, что так и случится. Недавно пришло письмо от коллеги со Шри-Ланки, где случаев было столько, что хоть сетями их лови, как рыбу в море.

Андерсон собрал столько свидетельств. Уверен был, что редакторы медицинских журналов не смогут от них отмахнуться. Можно подумать, свидетельства неопровержимы сами по себе. Он недооценил человеческую натуру. Сам дурак: забыл, что человек способен отвергнуть все, во что не хочет верить, — уж этот-то урок мог ему преподать даже Галилей.

Где-то вдали, а может, в этой самой комнате зазвонил телефон.

— Погоди, это как-то странно. Она же вроде отказалась? О чем она хочет поговорить? — Литературный агент все бубнил и бубнил в телефон, но Андерсон ничего не понимал. — Она хочет книгу или не хочет книгу?

— Теперь она колеблется. Она хочет внести кое-какую правку и удостовериться, что ты готов перевернуть страницу и ударить по рукам. Она — один из крупнейших игроков на этом поле. Выпустила кучу бестселлеров. Это прекрасные новости.

Перевернуть страницу и ударить по рукам. Игрок на этом поле. Бестселлеры. Чудной какой-то диалект. Андерсон вообразил исполинскую белую страницу, косую, как горный склон, и этот склон переворачивается, а под ним он, Андерсон, и редактор бьют друг друга по рукам. Ему никогда не приходилось сотрудничать с теми, чья работа — делать деньги. В научных издательствах, выпустивших его немногочисленные книги, гонорары толком не обсуждались, но, с другой стороны, эти книги и не читал никто за пределами узкого круга исследователей-единомышленников. А тут совсем иной мир. Тридцать лет назад Андерсон презрительно фыркал бы от слова «бестселлеры»; но теперь у него участилось дыхание. Да уж, многое в жизни переменилось.

Редактор взяла трубку, едва секретарша оповестила ее, кто звонит.

— Не могу выкинуть вашу книгу из головы, — сказала редактор.

Голос резкий и при этом бодрый. С ней в индустрии считаются, сказал агент и перечислил несколько тиражных книг, о которых Андерсон впервые слышал. Интересно, какая она? Темноволосая, жгучая, с бледным лицом-сердечком, Белоснежка пополам с динамо-машиной, накручивает телефонный провод на пальцы… да что он несет? Нет нынче никаких телефонных проводов. Он потел, как школьник на первом свидании.

— Я считаю, такая книга заинтересует многих. Но ее нужно доработать.

— Вы считаете?

— Особенно американские случаи.

— Американские случаи?

— Да. Они все очень старые, семидесятых и восьмидесятых, и они гораздо менее… яркие. Мы же все-таки на американскую аудиторию работаем. Многие случаи развиваются в экзотической обстановке, и это хорошо, но нам нужно больше сконцентрироваться на американских историях. Чтобы люди могли сопереживать.

Андерсон откашлялся, чтобы не отвечать с разгону.

— Но люди могут сопереживать, — медленно произнес он, повторяя за ней слово в слово, как ребенок, который учится говорить, или шестидесятивосьмилетний старик, у которого тает лексикон. — Это не американская история. Это… — Как там было, слово такое? Что-то огромное, а внутри все планеты и солнечные системы. Слово не вспомнилось, и Андерсон зашел под другим углом: — Это история для всех. — И незримо развел руки пошире, точно пытаясь объять все, что имел в виду, но не сумел сказать.

— Это да. Но единственный свежий американский пример у вас… ну, эта история, где ребенок вспоминает, как был собственным двоюродным дедом.

— Да.

— Короче говоря, другие случаи выглядят как-то поярче.

— Ну, разумеется.

— Почему «разумеется»?

— Когда объект — член той же семьи, факты толком не проверишь.

— Это да. Но нам нужна парочка ярких новых историй. Случаев в Америке. Чтобы привязать книгу к настоящему.

— А. Но…

— Что?

Он открыл рот. Внутри вскипели возражения. Моя практика закрыта, у меня полгода не было новых расследований… А ярких американских случаев всегда раз, два и обчелся. И я вряд ли способен составить связную фразу, не говоря уж о целой главе…

— Хорошо, — сказал он. — Нормально. Случай в Америке.

— Только яркий. Ну что, по рукам?

Андерсон проглотил смешок. Его обуяли восторг, безрассудство. Страница переворачивалась, и он кубарем летел вниз по горному склону.

— Да.