шагнула внутрь и, опустившись на колени, раскрыла на полу чемоданчик с пьезоэлектрическим резонатором, принялась разматывать проводки.

— Мне выйти? — спросил Висмут, заметив её заминку.

— Зачем? — сухо ответила Сурьма, не поднимая на него глаз.

— Я знаю, что некоторые пробуждающие не любят чужого присутствия, когда входят в контакт. Это их отвлекает. Сбивает.

Сурьма бросила на собеседника быстрый, но внимательный взгляд.

— Меня не так просто сбить с настроя, — ответила она.

Сурьма подключила все свои проводки и клеммы, надела перчатки, достала из топки панель питания осциллирующих пластин мастера Полония и устроила её у себя на коленях, прислонившись спиной к стене.

— Не хочешь сесть в кресло? — поинтересовался Висмут, наблюдая за её приготовлениями.

— Мне так удобнее.

Сурьма насупила брови, будто приготовилась выслушать рациональные доводы в пользу кресла помощника машиниста или насмешки в адрес своих причуд. Но нет. Висмут встал со своего кресла и опустился на пол рядом с Сурьмой, так же, как она, опершись спиной о стенку будки машиниста. Их плечи почти соприкоснулись. Сурьма, уже положившая ладони в перчатках на панель, озадаченно на него уставилась.

— Я всё ещё могу выйти, если отвлекаю, — уголок губ Висмута приподнялся в полуулыбке.

— Ты меня не отвлекаешь, Висмут.

Её голос прозвучал как-то иначе, не как обычно — особенно имя Висмута — будто она произнесла его не в рабочей обстановке, а в тёплой дружеской беседе. Будто она впервые обращалась именно к Висмуту, а не просто к коллеге — неважно, к которому из них, — всё одно.

— Но ты мог оставаться в кресле, — её лицо стало чуть менее серьёзным и хмурым, и Висмут заметил, как из синего взгляда пропала колючесть, и этот взгляд теперь уже не сверлил машиниста, а с интересом изучал.

— Пересяду, когда приступлю к своим обязанностям: отсюда управлять паровозом не слишком-то удобно. Но пока — раз пробуждающий на полу, то и мне нечего делать над его головой. Ты права, тут даже удобно. Но если бы ты для установления контакта предпочитала бы забираться в топку, как один из тех ребят, с которыми я ездил, то вот туда я бы следом не полез.

Сурьма усмехнулась:

— Причуды пробуждающих?

— Причуды пробуждающих, — серьёзно согласился с ней Висмут.

Кажется, он даже уважал этакую блажь, хотя в их мастерских над подобным в лучшем случае подтрунивали.

Сурьма закрыла глаза и, плотно прижав пластины перчаток к панели, слилась с мерным низким гулом, который издавал ПЭР. Паровоз откликнулся очень быстро, но слабенько. Она вошла с ним в контакт, как нож входит в подтаявшее масло — легко и мягко, но ей сразу стало ясно: чтобы разогреть этого не-зверя, понадобится больше времени. Он не сопротивляется, нет. Он просто очень устал и ослаб. И его механизму требуется ремонт. Их задача — выяснить, что именно с ним не так.

Сурьма открыла глаза и какое-то время молчала, ощущая, как от пальцев рук бегут по всему телу электрические мурашки, как они проникают глубже и глубже под кожу, щекочут, искрят и почти радуют. Утешают. Но для знакомой волны восторга она была сегодня слишком расстроена, а паровоз — слишком слаб.

— Вообще-то мне велели держаться от тебя подальше, — Сурьма вновь повернула лицо к Висмуту.

Тот задумчиво на неё посмотрел.

— Я, верно, должен извиниться за… — начал он, но Сурьма перебила.

— Ты не должен. Я — должна. Поведение моего жениха было недопустимым, — строго сказала она.

— Думается, я дал ему повод. Хотя он истолковал всё превратно.

— Пожалуйста, — Сурьма устало прикрыла глаза, но от Висмута не отвернулась, — пожалуйста, не оправдывайся.

— И не думал.

— Хорошо. Он вообще не должен был ничего истолковывать, это не его дело.

— Мне кажется, ты требуешь от него невозможного, — мягко улыбнулся Висмут, — любой бы в такой ситуации…

— Да, — вновь перебила Сурьма, — и я тоже, если бы не он. Но в этот раз я не на его стороне.

— Э-э-э, дело пахнет бунтом! — протянул Висмут, словно рассуждая с самим собой. — Как будто назло Астату…

И что-то в его тоне, в том, как он это сказал, так сильно напомнило Сурьме Никеля, что сердце оступилось, и к горлу подкатил тугой резиновый ком. Резонатор усилил эмоциональный всплеск Сурьмы, а паровоз отозвался на него высокочастотной вибрацией, прокатившейся по жилам девушки ледяной дрожью, которую ощутил даже Висмут, почти касавшийся своим плечом плеча Сурьмы. Меж их рукавами сверкнула искорка статического разряда.

— Он запретил мне работать пробуждающей на «Почтовых линиях»! — выпалила Сурьма. — И я ненавижу его за это! Не за сам запрет, а за то, что ему наплевать на мои мечты!

Она прикусила язык, но было уже поздно: слова, такие сокровенные, такие неуместные в компании постороннего мужчины, уже сорвались, прозвучали, прогремели на всю будку машиниста.

— Ну… Его можно понять, — мягко отозвался Висмут. — Его нежелание расставаться с молодой женой из-за длительных почтовых рейсов вполне объяснимо.

— То есть ты поступил бы так же? — Сурьма резко повернула к нему лицо, враждебно сверкнув глазами. — Запретил бы своей жене ездить в рейсы?

— Я бы ездил вместе с ней, — совершенно серьёзно ответил он. — Благо — я машинист и мог бы это устроить.

Сурьма растерянно хлопнула ресницами. Враждебность постепенно растворилась в её взгляде, исчезнув без остатка. Вместо враждебности пришло любопытство и что-то очень похожее на уважение. Не на дежурную почтительность высшего света, а на глубокий личный интерес и расположение. Но очень быстро глаза Сурьмы вновь погрустнели.

— Астат, увы, не машинист. И если я не смогу переубедить его, не видать мне «Почтовых линий»… Папа прав: когда я стану женой, мне придётся слушаться мужа, хочется мне этого или нет, иного выхода не будет. И меня это безмерно злит! Почему жёны должны слушать мужей, в то время как последние зачастую не утруждаются прислушаться к желаниям своих жён?!

— Если люди любят друг друга, а не только себя и свои интересы, они и услышат, и прислушаются, — пожал плечами Висмут, — ведь любовь — это не страсть, хоть зачастую ею сопровождается. Это взаимопонимание и умение увидеть в глазах человека его душу, а не собственное отражение. Чувства более спокойные, глубокие и крепкие. Они делают важным то, что хочет другой, и ты начинаешь хотеть этого вместе с ним не меньше.

Сурьма внимательно смотрела на Висмута. С ним было на удивление легко говорить, даже на такие интимные темы. Почти как с Никелем. Вот только Никель редко говорил что-то такое, над чем Сурьме хотелось бы задуматься, — как сейчас.

Она озадачилась, стоит ли спрашивать то, что вертелось на языке — или и так уже наболтала лишнего. Решив, что разговор зашёл слишком далеко и пытаться замять тему уже поздно, всё-таки спросила:

— А если… если он