Мы начинаем готовиться с утра. Тамара на кухне красит волосы в иссиня-черный цвет. А мне, несмотря на её настойчивые уговоры, что-то не хочется мыть голову дома, собираюсь сделать это в парикмахерской. Я каждый день моюсь на кухне в тазике с поливанием из ковшичка, а пару дней назад попробовала принять душ в туалете, получила массу удовольствий. Первое испытание – это зажечь спичкой колонку АГВ, находящуюся около входной двери в квартиру, пропустив по соответствующей трубе адекватное количество воды; естественно, что к этому ответственному мероприятию я допущена не была, так как не прошла инструктаж по технике безопасности. Зажегши колонку с третьей попытки, Тамара объяснила мне, что в туалете две трубы и три крана, два из которых водопроводчик Иван Иванович, который периодически спасает дом от Тамариных катаклизмов, категорически запретил трогать. Встав под душ и включив кран, который «можно трогать», я обнаружила, что мне на голову капает холодная вода. Сразу возник вопрос – куда же девается подогретая вода из колонки? Охлажденный мозг стал энергично выстраивать схему водоснабжения душа и, повинуясь внутреннему инстинкту, я вдруг резко открыла ещё один кран, который, по моему представлению, должен был подавать воду от колонки. Вода хлынула под сильным напором, и неожиданно душем окатило всю полку с запасами стирального порошка, мыла и туалетной бумаги, а также стенку, на которой жили треугольные мушки. Вода, не успевая уходить в слив, просочилась и на кухню; шума по поводу моей неловкости было много, и повторить этот потоп мне совсем не хочется.

Пока Томик моет голову в тазу на кухне, я пью чай и втихаря поедаю халву, которую она обещала выбросить ещё вчера. Я всё думаю: ну как это её угораздило попасть из благоустроенной квартиры в такие условия. Вот уж действительно, жить на Малой Арнаутской для неё не роскошь, а как будто она гвоздями приколочена к этой улице, как памятная доска на соседнем доме, где «жил великий еврейский поэт Хаим Бялик». И, может, когда-нибудь её ученики, которые звонят ей со всего света, тоже повесят здесь памятную доску. Мне все-таки любопытно, какую роль сыграла Оля в её жизни, но Тамара постоянно съезжает с этой темы. Похоже, между ними пробежала чёрная кошка.

Я не могу сказать, что Тамара непрактична, жизнь ее не баловала. Она хозяйственна, рациональна, но быт сам по себе никогда не был целью её существования. Нежданная на этом свете, она остро чувствовала и любила мир, в который нечаянно пришла; мир, который она настраивала по своему камертону, добиваясь чистоты и гармонии.

Она была стратегом и играла по собственным правилам. Думаю, что их дружба с Олей таки разбилась о быт. Оля подолгу жила у Тамары, приезжая в Одессу, когда она первое время сдавала квартиру, чтобы рассчитаться с долгами. Это только древние люди могли жить дружно большими племенами, а чем индивидуальнее человек, тем больше пространства он занимает, подчиняя все вокруг себя своим правилам.

Но пора собираться в парикмахерскую – голову буду мыть там, никакого АГВ. Да и сама Тамара не стала включать колонку, воспользовалась горячим чайником и тазиком.

За час до спектакля мы выходим из дома и идем пешком до Канатной, где собираемся сесть на автобус, который довезет нас до театра. Переходим дорогу, и Тамара останавливается на углу; я ей показываю, что остановка немного дальше. Но она упрямится, опять отчитывает меня, как последнюю выскочку и всезнайку, и стоит намертво. Автобус проходит мимо, мы не успеваем добежать до остановки, а когда добегаем, садимся на металлическую скамейку, чтобы подождать следующего. Теперь свой гнев она обрушивает на эту злосчастную железную скамейку, которая при холодной погоде является причиной страшных клинических диагнозов. Обличительная речь заканчивается конкретными примерами с перечислением пострадавших от сидения на металле и проклятиями в адрес тех, кто эту скамейку придумал и поставил здесь. «Людям, которые своей бестолковой работой приносят только вред, лучше не рождаться на свет», – заканчивает свой митинг Тамара, увидев приближающийся автобус. Садимся, проезжаем несколько остановок и выходим на Ришельевской – во внезапно разразившийся ливень. Добегаем до театра под одним зонтом и ещё минут десять стоим у театра, чтобы обсохнуть.

Оперные театры во многих странах чем-то похожи, но одесситы любят повторять, что Одесский театр напоминает Гранд Опера. Театр построен венскими архитекторами, как и Гранд Опера в стиле барокко, но на мой непросвещённый взгляд – его интерьеры элегантнее; нет той помпезности и пресыщенности декоративными элементами и скульптурой, как в парижском театре. Я смотрю, как Тамара в своем сарафане на лямочках и старенькой кружевной накидке, которую я заставила её надеть, чтобы прикрыть эти лямочки, поднимается по украшенной изящными скульптурами лестнице; потом прошу её повернуться и запечатлеваю рядом с позолоченной парой, держащей торшер с лампами в виде колокольчиков.

Наконец, мы в партере и двигаемся по проходу. Вокруг нас четыре яруса лож, на потолке в золотых виньетках роспись. Занавес тоже необыкновенно красивый. Но вдруг из состояния созерцания меня выводят радостные возгласы Тамары. Оборачиваюсь, она обнимается с женщиной средних лет в сером элегантном костюме – это её ученица. Женщина в сером сейчас работает в театре администратором, а раньше она была певицей. Как я понимаю, карьера певицы не удалась, она преподавала в музучилище, и вот теперь, на пенсии, снова в театре – без театра не может. Она провожает нас на места для почетных гостей и стоит с нами, пока в зале не погаснет свет.

Но когда начинается представление, я понимаю, что лучше было бы сидеть подальше. С сольными ариями выступают исключительно заслуженные артисты и лауреаты всероссийских и международных конкурсов, которые соревнуются в форсировании звука, попросту сказать – кто громче. Голоса резонируют в ушах, иногда срываются, а самый заслуженный баритон, упитанный мужчина лет сорока, пытаясь в несколько приемов взять верхнее фа, ещё и фальшивит. Тамара кривится и говорит мне в антракте, что они разобьют ей диафрагму своим пением. Она рассказывает, что после недавнего ремонта оказалось, что исключительная акустика театра утеряна. Под оркестровой ямой при ремонте обнаружили большое количество битого стекла и, естественно, выбросили его за ненадобностью. А когда ремонт был завершен, оказалось, что нет той акустики, которая была раньше. Вот почему, наверное, они так надрываются.

Во втором отделении нам везет больше: на сцене появляется загорелый худой мужчина, похожий на итальянца; он поет арии из мало известных у нас итальянских опер и прекрасно владеет своим бархатным баритоном. Как мы узнаем после