них, между прочим, неплохие позиции. И государства тоже выбирают, в Руанду и Бурунди, например, не едут.

– Меня не интересует твоё представление, оно не меняет порядка вещей, а только затуманивает тебе голову. Какой идиот тебе это рассказал! А то, что евреи прошли на своем историческом пути, другим народам и не снилось! – отвечает Тамара, резко сбрасывая с колен укусившего её мерзавца Матросю.

У неё всё продумано и структурно выстроено, и спорить с ней бесполезно. Да и сама тема, где именно: в Древнем Китае, в Индской цивилизации или в Древнем Египте впервые возникла вера в единого бога, – это тема докторской диссертации; пусть диссертанты и доказывают. А я даже не вижу существенной разницы в том, кто главней Христос или Дева Мария, – кровные родственники. Интересно другое: почему китайцы, индусы или египтяне не заседают в американском парламенте, как и в парламентах европейских стран, а потомки Израильского и Иудейского царств заседают и пользуются авторитетом. И действительно ли они сохранили свою идентификацию со времен бегства из Египта?

Я не семитка и не антисемитка, но росла ведь не в вакууме, и с детства знала, что не надо всем рассказывать, какой национальности мамин друг дядя Ося и моя, тоже любимая, учительница немецкого языка Нама Львовна. И как-то я случайно подслушала, что Верховские просили папу замолвить словечко по службе, но об этом ни гу-гу. Потому что могут подумать, что папа помогает евреям, и его больше не пустят в заграничную командировку.

Тамара пишет в своей книге, что узнала про то, что люди делятся на евреев и не евреев, во время войны, когда, бросив свой дом и все дорогое и любимое в этом доме, они покидали Одессу. Это случилось на вокзале, с которого четыре дня невозможно было уехать из-за непрекращающейся бомбёжки. Там ждали своей отправки разные люди, там она и узнала впервые, что «жиды бегут из города». А я узнала об этом раньше нее; я даже ещё в школу не ходила, но знала, что у соседей Давидсонов дети сопливые, потому что они евреи.

По мере знакомства с другими народами и национальностями, населяющими нашу страну и другие не наши страны, вопрос этот постепенно терял для меня свою актуальность, хотя интерес к исторической миссии иудеев остался.

– Выходит, что у евреев всегда сохраняется высокая пассионарность, – продолжаю дискуссию, – потому что они переселяются в те государства, которые в данный момент на пике развития.

– Не морочь мне голову! – кричит выведенная из себя моими теориями Тамара, – я тебе рассказываю, как умер мой отец. А этот бред с пассионарностью здесь ни при чём. В еврейской истории просто не было момента, чтобы можно было расслабиться и завалиться на печи – Обломовых не было, потому что каждое поколение должно было трудиться, чтобы выжить. Слушай про отца!

Она сосредотачивается, как будто читает текст на стене или смотрит кино, и продолжает свой прерванный рассказ:

«Чтобы не маяться от вынужденного безделья, отец помогал людям собираться к отъезду; это было его основное занятие. Людям в такой ситуации всегда помощь пригодится.

День был наполнен делами, общением, иногда перед отъездом люди раскрывались совсем в ином свете: прощали друг другу старые грехи, о которых близкие могли и не подозревать. Мечтали о жизни в свободной стране, думали, как туда добраться; ведь разрешение, в основном, давали только на выезд в Израиль. Кроме того, он постоянно что-то притаскивал в дом. В Одессе это называется шнёверство – когда кто-то подбирает все, что оставляют отъезжающие. Может, продавал их вещи, у него ведь не было работы. Наверное, он о чём-то думал, и грусть часто обуревала его. И вот в один из дождливых осенних дней, когда он долго бродил по улицам, он простудился и слег. Никто не придал этому значения – мама была занята хозяйством, нужно было проверить все заготовки на зиму, которые ставились в подвал, находящийся под домом. Сестра тоже собиралась уезжать и, как всегда, была занята своими проблемами, а её подруга, Ленка Мейзехейнер, которая была оракулом у нас в доме, сказала, что это не опасно. Ляля всегда слушала только свою подругу. Ленка решала, какое платье сшить, стоит ли белить кухню в этом году. Ляля у неё чуть ли не спрашивала, будет ли дождь сегодня. Папа не хотел, чтобы о нем как-то особенно заботились, старался скрыть симптомы. Говорят, что врач предлагал ему лечь в больницу, но он отказался; и никто не мог ему объяснить, что положение может оказаться серьёзным. Конечно, никому не пришло в голову дать мне телеграмму или написать письмо. Он болел около месяца. А когда Ленка Мейзехейнер сказала, что нужно в больницу, было уже поздно. Я в тот момент жила в Гатчине и преподавала в музучилище. У меня было предчувствие, что в доме что-то происходит – ходила на почту, звонила неоднократно, но сестра говорила, что папа и мама здоровы. Это было накануне зимних экзаменов, и бросить учеников в такой момент без особых причин, ты же знаешь, я не могла.

А они с Ленкой по своей глупости недооценивали ситуацию. Когда я освободилась, немедленно взяла билет и поехала. Приезжаю – отец в больнице. Он был настолько нетребователен, что ему все было хорошо. Он не жаловался, а они просто не видели, что он тает. Я не отходила от него несколько дней, он слабел. Мама, которая несла на себе все домашние заботы, из-за этих идиоток не сориентировалась вовремя в ситуации, а когда поняла, уже было поздно. Она плакала, винила себя во всем. А потом, когда его уже не стало, она сказала мне: «Он не заслужил этого, это ты его погубила».

Прекрасная Сара

Сегодня полнолуние, на море безумная красота. Гуляю на закате вдоль моря по нижней террасе, потом спускаюсь на пляж; солнце уходит за горизонт, обрамляя это действо множеством красок; все ярче становится прозрачная луна. Долго смотрю вдаль на дрожащую на волнах лунную дорожку. Запоздалые купальщики спешно собирают свои вещи. Одной на пляже становится страшновато. Тоже собираюсь, поднимаюсь два марша вверх на среднюю террасу, откуда море еще видно. Пройдусь до следующей лестницы, которая ведет на мою улицу. Но темнеет быстро и людей мало, разве что проедет велосипедист или парочка на роликах. Деревья, освещённые поднимающейся с моря луной, бросают длинные черные тени. А что в этих тенях? Становится жутковато, когда попадаешь в тень, слышатся какие-то звуки. Наконец выбираюсь на улицу Лермонтова. Дохожу до кафе, где в следующем