— Батюшка! — просительно прижав к груди костлявые кулаки, обратился он, снизу глядя на Аввакума. — Изволь выслушать и рассудить. В церкви о мирском не можно вершить, так мы уж тута-ка осмелели челом бить. Вишь ты, чо у нас деется без тебя: сором по церквам и непотребство сущее. Вот таперича, как о тебе известилось, так попы суетой метут, народишко подсобрали, а кто и сам пришёл, Богородишну отперли, а то — на замке. Священство пьяное, аки куры раскрылясь, по улицам шландает. Службы служить — куда им! Не венчают, не отпевают, деток не крестят. Пустошь и немота в храмах, уж не под Ордой ли мы богопротивной?.. Прежний воевода потакач им был, а новый, он новый и есть. Не вошел… На тя уповают, кто в страхе Божьем живот свой блюдёт, не попусти помереть без покаяния. А тем, кто веру Христову покинул да мимо дома Господня смехачась проскакивает, тем без строгого пастыря сплошное разговение, да креста на них нет — в кружалах в зернь проиграли и пропили. А благочестию без учительства оконечно пропасть. Теперь, кто веру крепко доржит, по домам без попов молитствует, кто как урядит. Воистину пришли дни Батыевы. Оборони нас, попов урезонь, верни нам церковь и упование на Господа!

Слушал его протопоп и клонил голову, винился за долгое отсутствие, будто своей волей покинул паству, овец своих, и тем навлёк разор на церкви и души. Но уж и сам помаленьку разгорался в сердце своём. Старик всё говорил, а толпу уж прорвало: шумнуло над ней, будто ветром над рощей, вздыбило кулаки и бороды — ор торгаш-ный, знакомый. И каждый о своём, а о чём, не разобрать. Нескоро унял их Аввакум. Налаживался было вразумлять, ан нет — обдаст словом поносным мужик, баба закликухает, и опять — гвалт сорочий. Всё это уже было изведано Аввакумом, помнил их и кающимися и с палками со скрытыми в них копейцами вооружёнными. Своими боками помнил.

— Спади-и! — рыкнул на толпу. И притушил, умилостивил голос. — И я хочу добра и уряда. Будьте мне помощники, не падайте душою под смущающих вас. Широки врата и дороги, ведущие в погибель, и многие идут ими, потому что узок и тесен путь во врата жизни, и немногие находят его. Но надо, братья, надо, миленькие, с молитвою и верой во спасение протискиваться узкими вратами к жизни вечной. Не смущайтесь: хоть и силён враг человеческий, да все ништо: с нами Бог и крестная сила! — Аввакум плавно повёл рукою на церковь. — Вот наша крепость и прибежище на всяк день.

Узколицая посадская бабёнка, в застиранной телогрее, с платком, сползшим на шею, продиралась к Аввакуму, кричала:

— Деву-то мою, дочу-у!..

Сзади её подпихивала старуха, тряскими руками пытаясь надвинуть платок ей на голову, и тоже вопила:

— Опростоволосилась прилюдно! Грех!

Протопоп поймал руку бабёнки, притянул к себе.

— Сказывай толком, что тебе? — Бросил хмурый взгляд на толпу, — А вы утишьтесь! — И снова бабёнке: — Какая беда твоя?

Народ поутих. За жёнку в телогрее запричитала старуха, то и дело оглядываясь, будто паслась от кого-то.

— Дак дочу её, Ульянку, внуку мою, воевода украдом взял, как татарин, а нас изломал, чтоб не перечили! — Старуха изловчилась, надвинула платок на голову дочери по глаза, как и положено христианке пред людьми и церковью. — А с горя-то старшая моя, вот °на, матерь Ульянки скраденной, вишь ли — с ума стряхнулась, ну!

Уж пожалуй, батюшка, внуку-ту отобери у него. Изгаляется, слыхать, пропадет дева в четырнадцать годков всего!

— Так нету же прежнего воеводы, — удивился протопоп.

— Дак нету ирода, нету, — рыская головой, радостно согласилась старуха. — В жалезах на Москву свезли, как есть — свезли!

— Стоп-стоп! — не понял Аввакум. — Его свезли, а где внука?

— Дак иде? У Москву с собою узял. Бравая, как не узясти.

— Это что же, и её оковали?.. Эй, кто знает?

Церковный староста разъяснил:

— Тута она. У приказчика бывшего воеводы обретается. Тот, ко-беляка, обрюхатил её и энтому спихнул. Одна ватага татья.

— Так-так. Выходит, здесь она. Добро, вернём деву, — пообещал Аввакум. — Всем приходить на вечерню. Многонько всякого сказывать вам стану. Теперь прощайте.

Народ дружно повалил за ограду, словно бы выкричался и все заботы спихнулись с плеч долой. «А попов не видать. Когда убрались, не заметил. И никто свечку пред образом не затеплил, — с досадой подумал протопоп. — А день воскресный — для служб и молитв. Нельзя по дому работать, ни бань топить, тем паче в корчмах время бить, а они прут долой с радостью… А это кто такая осталась? Жёнка незнаемая, не упомню такую?»

Опрятно одетая, в тугом платке, из-под которого глядели на протопопа кроткие глаза, жёнка лет тридцати стояла с приоткрытым ртом, будто хотела и не могла вымолвить слово, сдавленная чем-то жутким, что сковало и отняло язык. Аввакум сошёл к ней, перекрестил.

— Ну-ко, сердешная, отверзи своё, как на духу, — ласково подбодрил её. — Чья ты?.. Ну-ну, красавица, не робей, пастырю можно.

— Нездешняя, батюшка, я, — едва шевеля губами и так тихо заговорила она, что протопопу пришлось наклониться и подставить ухо. — Из Казани, вдова. Муж в войске под Смоленском смертку встретил, десять уж лет тому. Сынка мне оставил. Мы к Сергию Преподобному, ко Святой Троице волочимся. Хворый шибко сынок. А Сергий, он помог бы, только б дотащиться да к мощам его нетленным припасть. Да не сподобились. — Едва шевельнулась, подняла непослушную руку. — Вот он, домишко. Причастить бы сынка, помирает. Не привёл Господь к Сергию…

— Ты книжицу подержи пока, меня пожди. — Аввакум вложил ей в руки служебник и быстро, крыля полами подрясника, взбежал по ступеням, а там в дверь церкви. Пробыл в ней мало: почти бегом, с ковчежцем со святыми дарами и скляницей святой воды сбежал к богомолке.

— Веди, жив ли. Как звать-то? — спросил и зашагал живо из ограды по улке к избе, новокрытой золотистым драньем.

— Меня, батюшка? — семеня рядом, спотыкаясь на ровной дороге, переспросила вдовица. — Татиана я.

— Сына как?

— Лога, батюшка, Логгин!.. Страшусь, не помер ли. Долго ждала в церкви, да в ограде тож. Не смела.

— Сколь годков? — грубо, даже безжалостно выкрикнул Аввакум.

— Ему, батюшка?.. Дак с зимы одиннадцатый.

— Не смела она! — терзал криком протопоп. — Сынка помирает, а она — «не сме-ела!».

— Ой, да некрещёный он! — взвыла вдова. — Поп казанской Входоиерусалимской церкви прихода нашего окрестил было, да посередке и свалился сам беспамятно в Иордань. Пьяной был, креста на нём нету-у!

— Это на попе нету! — по-своему повернул Аввакум. — А младенец, он райская душа.

Любил детишек протопоп. За своих и чужих обмирал сердцем. Потому-то и бежал, торопился — вдруг не поздно ещё, вдруг да замешкались ангелы небесные над безгрешной душенькой, не приняли, милосердные, не взнялись с нею к престолу Отца Вечного.

Влетел во двор, едва не растоптав лохматый скулящий клубок щенят, ногой отпахнул дверь и ввалился в избу.