Но вдруг Таня замечает, что нитка, которую она наматывает, вроде от самой бабушки идет, от рукава ее вязаной кофты. Таня было остановилась, но бабушка хитро так подмигнула и еще быстрей руками стала крутить, чтобы Тане удобней и легче мотать было.

Тут все совсем как в сказке пошло: Таня и кругом обернуть не успеет, а уж пряжа с разных сторон сама по себе тянется.

Так вот незаметно Таня всю бабушку на клубок и смотала. Клубок здоровенным получился и теплым.

Тогда только Таня опомнилась и страшно испугалась. Потому что скоро мама с работы должна вернуться, а бабушки-то нет. Заплакала Таня, схватила старые бабушкины спицы и принялась быстро-быстро вязать. Всхлипывает, нос локтем вытирает, а сама все вяжет и вяжет без передышки.

И вот стала бабушка получаться опять как была. И живая, и веселая, и сразу в кофте, в платке и в тапочках.

— Ну что, видишь, — сказала бабушка, завязывая на себе узелок, чтобы опять не распуститься, — верно я тебе говорила: «Нет худа без добра!» Вот я померла, а ты зато как вязать научилась. Да и меня вспомнила. Выходит, я и теперь вам всем послужить могу… Спасибо тебе, внученька.

Ленинград

А однажды я получил от Паустовского невероятно сложное задание: рассказать о том, что поразило меня своей красотой и совершенством, будь это пейзаж или произведение искусства. И тут вдруг оказалось, что ругать что-нибудь гораздо проще, чем восхищаться. Но, к счастью, незадолго до этого я побывал в Венеции и, совершенно не кривя душой, написал о том, что меня действительно поразило.

Даже в воображении чужестранца, никогда не бывавшего в Италии, Венеция и гондола неотделимы.

Мой венецианский сувенир

Стоит только произнести или услышать «Венеция», как тотчас возникает силуэт этой сказочной лодки. И всякий раз, случайно оказавшись перед глазами, контур гондолы вызывает образ Венеции. И пока есть хоть одна гондола, душа Венеции жива. На сотнях полотен величайших живописцев изображена она. На миллионах открыток и туристических фотографий, на всяком рыночном сувенире, вывезенном из Венеции, начертан ее профиль. Но гондолу нельзя нарисовать, потому что без легкого, порою едва уловимого покачивания она мертва. Ее можно выставить в музей на обозрение, но она будет только чучело гондолы и, подобно чучелу летящей диковинной птицы, покажется нелепой рядом с пропорциями музейной залы.

Как часть живой природы, она неотделима и от своего отражения, какое бы оно ни было в это мгновение, зеркально точное или обезображенное мелкой речной волной.

И даже в предрассветный час всеобщего затишья, когда гондола замирает в благоговейном ожидании первых лучей наступающего дня, лишь в ее отражении, едва колышимом по упругим круглым краям, ты замечаешь, что она дышит, что теперь она только замерла. В это время, опрокинутая в зеркало лагуны, она кажется выше, она вовсе перестает касаться воды, вытянувшись всеми своими линиями вверх, так высоко, что дома по ту сторону Большого канала едва достают до ее бортов, а вырезной нос, точно древний иероглиф, квадратными зубцами врезается в утреннее марево неба.

И точно так же, как все, что, подобно цветной ленте, скользит мимо или падает отражением под ее мягко расталкивающий воду нос, этот город со всеми мельчайшими подробностями объясняет и дополняет ее черты. Она воплощает в себе все, что ее окружает, вмещая одновременно мудрость и величие прошлого, роскошь недавнего и падение настоящего.

Средь лодок, что плавают по всем водам мира, от тяжелых трудовых с серыми нестругаными бортами и вечною мокротою на плоском дощатом дне до обтяжных английских, бессмысленных, как английское скаковое седло, байдарок, она еще творение музыкальное. И сходство со скрипкой — не первое поверхностное впечатление, а инженерная, строго конструктивная особенность гондолы.

Прежде всего это полированная поверхность, но одно это не заставило бы говорить о скрипке, есть гораздо более существенное сходство.

Сам материал — дерево, в каждой плоскости, из которых составлена лодка, изогнут так, что даже по обломку прежде всего подумаешь, что в руках у тебя осколок музыкального инструмента.

Выполняя сложный изгиб общей формы, любая часть не просто согнута, но еще и выдавлена с тем напряжением, которое всегда ощущаешь, глядя на верхнюю деку скрипки…

Даже не имея ни малейшего представления о законах резонанса, в каждом изгибе легко уловить тайну какого-то старого мастера, какую-то естественную необходимость звучания.

Гондола почти не касается воды, так кажется, но так оно и есть на самом деле, и это не прихоть утонченного заказчика, а первое условие, поставленное кораблестроителю рельефом берега.

Лиманы и заливчики с мутной солоноватой водой, мелкие, как провинциальные лужи, то тут то там вцепляются песком или илом в дно самой мелкосидящей посудины. Шест лодочника едва погружается на локоть. Ни подойти к берегу, ни проскочить перемычку, ни выгрузить товар… И строитель из года в год все поднимал и поднимал свою лодку из воды, точно стремясь высушить ее днище. Так что создается впечатление, будто она кормой и носом подвешена к небу.

Теперь и навсегда высоко изогнутый нос гондолы с одним и тем же обязательным рисунком выреза, подобно грифу контрабаса, всегда торчащему над толпой пюпитров, возвышается среди путаницы причаленных к мосткам катеров и прочего венецианского транспорта.

Ни на одной лодке человеку не было удобно и приятно сидеть спиной к носу.

И только в гондоле, где позади выше головы вздымается полированный шпиль лодки, покойно и уютно располагаешься ты спиною к надвигающимся мостам, встречным лодкам, полосатым столбам причалов…

Ты уже забыл свое слишком вычурное сравнение со скрипкой и просто сидишь в лодке, движение которой передается в твое тело редкими плавными толчками да тенью бесшумно проплывающих над головой выгнутых арок мостов. Но под каменными пролетами переходов яснее, звонче слышится плеск воды, и снова тебе кажется, что звук этот, рожденный прикосновением волны к тонкому корпусу лодки, как-то особенно музыкален, что-то чарующе старинное, как в дребезжании клавесина, слышится в нем.

Когда-то гондолы сверкали. Они делали канал цветным, вынося на отражающую поверхность воды золото и пурпур, пестрые ткани и узоры тяжелых ковров. Как драгоценные камни, из великолепного убранства жилищ они рассыпались по сверкающим улицам сказочного города, и каждая стремилась быть не похожей на другую.

Еще невозможно было рассмотреть фигуру покоящегося в коврах человека, а на берегу уже знали, кто пожаловал… Так как он, с его вкусом, богатством, доходами и намерениями, был представлен в облике своей лодки. И как способен один человек отличаться от другого, сколь может он выказать свое превосходство, столько знаков отличий носила на своих бортах его гондола.