За три месяца совместной работы я настолько узнал своего командира роты, что мог уже судить о его переживаниях и размышлениях по выражению лица, по тону голоса, по жесту, как бы он ни был сдержан. И на этот раз я догадывался: на душе у Мазаева муторно. Муторно оттого, что не все его правильно понимают, что люди, подобные Залману, судят о нем по самим себе, а он вовсе не такой, как Залман. Для него, Мазаева, главное — интересы дела, которому он отдает себя полностью, без остатка. Почему же тогда приходится растрачивать силы таких, как Мазаев, на то, что идет во вред делу? Один сказал явную чепуху, а сколько людей этим занимаются, отвлекаются от дела? Почему это так?

Кому это нужно? Время-то ведь самое горячее — надо готовить роту к боям.

Мысль о предстоящих боях всегда приободряла Мазаева, отодвигала все остальное куда-то в сторону и занимала его целиком. Тут все для него было ясно и определенно. Пусть кое-кто из танкистов сейчас поропщет, зато там, в боях, скажет спасибо. А не скажет — тоже не беда. Главное — чтобы крови было меньше, чтобы бой выиграть и людей сохранить.

Не знаю, насколько точно я угадал ход размышлений Маташа Хамзатхановича, но он в самом деле заговорил со мной о своих дальнейших планах подготовки роты.

— Приедем в часть — пойду к начальству просить снарядов, — с обычной твердостью сказал он. — До комбрига дойду, а снаряды выбью. Надо, обязательно надо еще раз пострелять. Тренировки — тренировками, а боевую стрельбу, сам знаешь, ничто не заменит. Там же, — он кивнул головой на север, — придется бить по амбразурам и надолбам. Бить без промаха. Понимаешь, дорогой товарищ? Без промаха!

Промерзшие за неделю, смертельно уставшие, мы с Маташем ввалились в квартиру, домой. Хозяйки наши как раз только что сварили украинский борщ. Он булькал в большой кастрюле, распространяя по всей просторной кухне аппетитный аромат.

Мы сели за один стол, перед нами тотчас же появились полные тарелки. После концентратов, которыми питались в поле, наваристый борщ показался таким вкусным, что попросили, к большой радости наших домашних кулинаров, добавки.

— Ешьте, ешьте, вояки, — приговаривали они, — концентраты — они есть концентраты.

После горячего борща меня сильно разморило и потянуло ко сну. Маташ же держался бодро, весело шутил со своей и моей женой, а тут из комнаты выбежали только что проснувшиеся дети Мазаевых — Руслан и Анвар. Они сразу же бросились к отцу, залепетали то по-русски, то по-чеченски, один справа, другой слева карабкались на колени. Началась та веселая кутерьма, какая обычно бывала, если Мазаеву удавалось прийти домой, когда дети еще не спали.

Маташ Хамзатханович изображал то лошадку, посадив Руслана на спину, а Анвара — на шею, то броневик — азартно фыркал, будто мотор, отчаянно сигналил. Наш командир роты так увлекся этой игрой, что начисто забыл о всех жизненных огорчениях. И со стороны было весело смотреть на него и детей, но постепенно усталость одолела меня, веки слипались. Я поплелся в свою комнату, прилег на кушетку и тут же уснул.

Не знаю, сколько прошло времени, — может, час, может, полчаса, — но меня растолкала жена и сказала, что Мазаев собрался в роту, ждет меня. Выйдя из комнаты, увидел в общей кухне командира роты, уже одетого в шинель, затянутого ремнями. Быстренько ополоснув лицо, я стал одеваться, как по тревоге. Маташ ждал, и я, взглянув на него, не нашел никаких следов усталости, долгого недосыпания.

— Что, тоже вздремнул? — спросил я его на выходе.

— Куда там! — весело усмехнулся Маташ. — Так заигрались, что я и счет времени потерял.

— Значит, ни чуточки не отдохнул? — удивился я.

— Хмы, возиться с ребятишками для меня самый приятный отдых. Забавные ребятки растут. Руслан такие вопросики подбрасывает, что не всегда ответишь, — Мазаев весь светился отцовской гордостью, даже голос его изменился, стал нежнее. — Как там ни говори, а у меня уже свой танковый экипаж есть. Семейный. Мазаевский. В полном составе. Я — за командира, Руслан — за механика, Анвар — за башнера…

Несколько минут мы шли молча. Под ногами поскрипывал смерзшийся снег. Маташ, видно, продолжал думать о своих сыновьях: добрая улыбка не сходила с его лица, глаза лучились теплотой и нежностью. Таким я видел его последние дни очень редко. На ходу он слегка толкнул меня в бок, озорно, по-мальчишески подмигнул и сказал:

— Пора, дорогой товарищ, и тебе обзаводиться ребятней. С ними, брат, жизнь идет веселей.

…А гроза над нами все-таки разразилась. Дня через три после возвращения из зимнего лагеря Мазаева и меня вызвали в штаб бригады. Комбриг Семенченко и полковой комиссар Бичеров сразу взяли очень строгий тон. Пас обвиняли сразу во многих «грехах».

— Почему скрыли «ЧП» в роте? — начал комбриг.

— Сами не знали об этом, пока не приехал уполномоченный, — ответил я, ничуть не пытаясь что-то скрыть или приукрасить.

— Вот те и на! Командир и политрук не знают, что делается в их роте?! — сердито вымолвил Бичеров.

— В самом деле, не знали об этом случае, — уточнил Мазаев. — В этом наша вина.

— Не только в этом. Вы скрываете членовредительство, защищаете людей, пытавшихся увильнуть от фронта, — повысил тон Семенченко.

— Мы считали вас, товарищ Мазаев, лучшим ротным командиром, а тут, сами должны понять, до чего дошли… До укрывательства.

Мазаев умолк. Я тоже не знал, что сказать на это. Повторять то, что мы сразу не узнали об этом, — значит усугублять дело. Лучше промолчать.

А Семенченко уже перешел к другому пункту «обвинения», все тому же «визиту к помещику». Тут Мазаев не вытерпел, вспылил:

— Сколько можно говорить об одном и том же? — горячась, заговорил он. — Если виноваты, накажите. Но мы за собой не чувствуем никакой вины. Обстоятельства сложились так, что мы должны были идти. И еще раз уверяю вас, что за этим «визитом» мы нисколько не уронили чести советских командиров.

Семенченко и Бичеров переглянулись.

— Хорошо, — вдруг примирительно сказал комбриг. — Допускаю, что так оно и было. На этом можно было бы поставить точку, если бы не одно обстоятельство… До нас дошли сведения, товарищ Мазаев, что вы не бережете людей, заставляете их заниматься сверх всякой нормы, днем и ночью. Правда, узнали об этом не от ваших людей, а со стороны.

— Видимо, люди, как вы сказали, со стороны не понимают, что рота готовится к суровым боям, — отрезал Мазаев.

Я, грешным делом, думал, что после столь резкого ответа последует еще более суровый разговор. Но, к моему удивлению, комбриг и полковой комиссар