Ольга тоже захотела задержаться и убрать трапезную — очень надеялась пропустить бардов, если таковые будут.

— Не сегодня, — ответила Алла, — не в платьях же. Приходите завтра в девять утра, раз уж вы обе так любезны…

Ольга спускалась медленно, нога за ногу, поэтому когда она вошла, «культурная программа» уже началась. Помещение не походило на театральный зал в прямом смысле — просто два ряда кресел и диванчиков располагались полукругом перед небольшим возвышением, несколько светильников в полу изображали рампу, а все другие лампы были погашены.

Из колонок звучала древнейшая «Венус» Shocking Blue, дамы расслабленно потягивали алкоголь и наблюдали, как на условной сцене танцует Иванова в крошечном алом платье.

«И неплохо, надо сказать, пляшет».

— Она бывшая профессиональная танцовщица, — будто услышав её мысли, сказала Катя, бесшумно оказавшаяся рядом. — Пойдём, там в уголке место есть. И всегда можно уйти незаметно.

«Надо же, понимающая девушка», — подумала Ольга, а вслух процитировала песенку:

— «Богиня на горной вершине горит, как серебряное пламя…. I΄m your Venus, I΄m your fire» — что ж, так и есть, чисто Венера.

Потом окинула взглядом зал, полный хмельных женщин:

— Надеюсь, они не подерутся.

— С чего тебе вообще такое в голову пришло?

— Там, за столом, на минутку показалось, что некоторые из них готовы в горло друг другу вцепиться.

— Да, воображения тебе не занимать.

— Вдруг подумала, что между ними существуют давние отношения, старые счёты.

— Все счета когда-нибудь списываются.

— Не скажи…

У Ольги сложилось особое отношение к конфликтам. Она не терпела ссор, всегда искала возможность согласиться с собеседником — на словах, ведь действовать всё равно можно по-своему, — и была уступчива настолько, что многие считали её бесхарактерной. Причиной же являлись равнодушие к мнению большинства людей и уверенность, что истина не рождается в спорах, поэтому Ольга с лёгкостью позволяла оппонентам оставаться при своём. Но иногда и её удавалось зацепить. Существовали вещи, которыми она дорожила, и обиды, которые она не прощала. Тот, кто покушался на её подлинные ценности, обретал врага, тайного и мстительного. Не то чтобы Ольга предпринимала энергичные действия или выстраивала сложные схемы, нет, она просто наблюдала. Год или два человек жил под пристальным, хотя и не ощутимым до поры взглядом, пока однажды не совершал ошибку. Или, например, обнаруживал интересы в сфере, на которую Ольга могла повлиять. И тогда следовал молниеносный точечный удар. Обычно хватало одного звонка, нескольких слов, обнародования «лишней» информации в сети — просто удивительно, как легко разрушать чужие планы, если понимаешь ситуацию.

Ольга полагала, что ненависть слишком ядовита, чтобы носить её в себе. Застарелая обида отравляет, из года в год проявляясь хотя бы в снах, заставляет просыпаться с зажатым от ярости горлом. И неудачи, случившиеся по чужой вине, тоже нужно возвращать сторицей.

В других людях тоже умела чувствовать такие затаённые тлеющие угли, и во время праздничного ужина ей несколько раз показалось, что она буквально видит искры, вспыхивающие между женщинами. Что ж, хорошо, если она ошиблась.

На сцену меж тем вышла Ларионова в роскошной вишнёвой шляпе с лентами и, кутаясь в меха, спела несколько мяукающим голосом необычайно жалостный романс:

Я не спала всю ночь, я думала о Вас,

О том, что жизнь моя, в который раз угаснув,

Не возродится вновь в хитросплетеньи фраз,

Как фитилёк внезапно вспыхивает в масле.

Что жизнь всего лишь сон на кончике пера,

Дрожащего в руках болезненно прекрасных,

Что с каплею чернил она стечёт на лист

И обернётся словом «непричастность».

Что жизнь моя потеряна в снегах,

Как наспех купленный рождественский подарок,

Быть может, он для Вас был слишком прост и жалок,

Но где мне взять другую жизнь для Вас?

Что жизнь лгала, что жизнь была смешна,

Что жизнь была — и разве это мало?..

Что тень моя слегка светлее стала,

А значит, жизнь продлилась до утра.

В финале надрыв достиг апогея, и все очень смеялись, а на бис Ирина Станиславовна исполнила «А ну-ка убери свой чемоданчик» — так зажигательно, что под конец публика свистела (кто умел) и размахивала боа (у кого было).

А потом совершенно счастливая Алла выскочила на сцену и крикнула:

— Госпел, дамы!

— Даааа! — отозвался зал.

— God wants a yeees! — начала дредатая повариха.

— Yeee!!!

— Oh yeees!

— Yee!!!

— Yes to His will.

— Yesto His way…

Они повскакали со своих мест и пели, раскачиваясь, — женщины в голубом бархате, в переливающейся тафте, в розовых перьях, в белых кружевах и в красных чулках. Лица, подсвеченные снизу, были полны отнюдь не христианского экстаза, и ничего более странного Ольга в своей жизни не видела. «Come what may», — повторила она вслед за хором.

Но когда песня закончилась, она почувствовала, что всё это немного слишком для неё, и осторожно стала продвигаться к выходу.

Неожиданно её окликнула Елена, раскрасневшаяся и необычайно довольная:

— Ольга, вам нравится праздник?

— Очень. — Ольга заметила Жакоба, притаившегося в кружевах. — «Интересная всё-таки мания».

— Это прекрасно.

— Но я бы хотела лечь спать пораньше — пообещала Алле, что утром помогу с уборкой.

— Какая вы! Что ж, до завтра. Занятия в полдень, расписание будет вывешено в столовой после завтрака. И я надеюсь… вам будет у нас хорошо.

— Что ж, я тоже на это надеюсь.

У самых дверей столкнулась с Панаевой.

— Убегаете? — сладко улыбнулась та.

— Да, было чудесно, но я с трудом выношу бурные вечеринки.

— Нет ли здесь херофобии? — обеспокоилась собеседница.

— Что вы, Маша! — удивилась Ольга. — К херам отношусь с большой нежностью, да и какая связь?

Панаева взглянула осуждающе:

— Это боязнь веселья, неужели не знаете?

— Да, действительно, могла бы и догадаться, какое может быть веселье, если боишься… ээээ…

Панаева фыркнула, резко развернулась, подхватив голубой шлейф, и отошла.

Ольге стало неловко от собственного казарменного юмора, и она поспешила уйти.