– «бог денег», его «денежное духовенство»19 – партия, а «тысяча миллионов рабов»20 – пролы. Если Уинстона тошнит от пропагандистских плакатов, то Комстока – от плакатов рекламных. Роль Большого Брата для Комстока исполняет Роланд Бутта, персонаж, продвигающий напиток «Бовекс». Название рекламного агентства, в котором работает Комсток, «упаковывая мир лжи в сто слов»21, звучит немного по-фашистски: Новый Альбион.

Можно сказать, что Оруэлл как писатель-фантаст был наделен ограниченным воображением и обладал склонностями скопидома. Его первые четыре романа были своего рода барахолками, до потолка набитыми всякой всячиной, которой он не смог найти лучшее применение. В 1946 году писатель Джулиан Саймонс заявил Оруэллу, что такое вполне допустимо при написании биографии, но из-за этого «Глотнуть воздуха» с большой натяжкой можно назвать романом, а Оруэлл не стал спорить, так ответив Саймонсу в письме: «Ты, конечно, прав. Мой собственный характер и я сам постоянно перебиваем рассказчика. Но я, в любом случае, не являюсь настоящим писателем-романистом»22. Он считал романы «Дочь священника» и «Да здравствует фикус!» «глупой халтурой, которую вообще не стоило публиковать»23. Ранние романы писателя стоит читать не из-за их сюжета и описаний героев, а именно из-за авторского голоса, постоянно предлагающего вниманию читателя разные мнения, наблюдения, анекдоты и шутки, а также как выражение миропонимания автора, ощущения того, что автор высказывается и облегчает этим свою душу.

Роман «Глотнуть воздуха» – это смесь ностальгии и тоски, при этом каждое из этих чувств только усиливает действие другого. Роман написан от лица Джорджа Боулинга – пухлого и весьма посредственного горожанина, семьянина и страхового агента. Однажды на улицах Лондона Боулинга, угнетенного ощущением надвигающейся войны, посещает желание съездить порыбачить в Нижнем Бинфилде – идиллическом местечке на берегах Темзы, где прошла часть его детства. Многословные воспоминания Боулинга об этом сельском рае предвосхищают нежные чувства, которые Уинстон Смит питал к Золотой стране. Оруэлл вывалил на читателя переработанные воспоминания своего собственного детства, и в связи с этим было бы уместно вспомнить шутку Коннолли, назвавшего Оруэлла «революционером, влюбленным в 1910 год»24. В данном случае ностальгия писателя кажется совершенно обоснованной. В 1938 году прошлое уж точно казалось гораздо более привлекательным, чем будущее. Память и воспоминания имеют огромное значение, в романе «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» память и воспоминания играют роль как меча, так и щита. Боулинг признает, что во времена его юности общество было более неравноправным и суровым, но тогда «у людей было что-то, чего у нас сейчас нет.

Чего? Просто они не думали, что будущего надо бояться»25.

Боулинг не просто боится того, что может произойти в будущем, он видит эту опасность. Он идет по Лондону, «словно рентгеновским лучом»26 просвечивая прохожих и улицу, на которой возникают видения людей, стоящих в очереди за продуктами, видит пропагандистские плакаты и дула пулеметов в окнах спален. Кроме этого ему кажется, что он видит то, что случится после войны:

Мир, к которому мы катимся, мир ненависти, мир лозунгов. Цветных рубашек. Колючей проволоки. Резиновых дубинок. Секретных камер, в которых электрический свет горит днем и ночью и следователи следят за тобой, даже когда ты спишь. И демонстраций с плакатами, на которых изображены огромные лица, и миллионных толп, славящих лидера до тех пор, пока они не станут думать, что его боготворят, и все время в душе они ненавидят его так, что им хочется блевать27.

Это описание – предвестник Взлетной полосы I. В романе «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» он писал: «Все то, что, как ты говоришь, кошмар, который может произойти только в других странах, на самом деле может случиться в твоей собственной»28.

Боулинг даже наблюдает своеобразную двухминутку ненависти, когда во время посещения «Клуба левых книг» слышит речь говорящего лозунгами антифашиста. «Ужасная вещь на самом деле – человек, который, словно из жерла, постоянно стреляет в тебя пропагандой. Повторяет одно и то же. Ненависть, ненависть, ненависть. Давайте соберемся вместе и хорошенько чего-нибудь поненавидим»29. Оруэлла отталкивала не политика (ведь он сам был антифашистом), а язык и тон. Даже отказавшись от пацифизма, он продолжал с подозрением относиться к риторике. В романе «Тысяча девятьсот восемьдеся четвертый» есть интересный момент, когда член внутренней партии О’Брайен, изображая из себя члена секретного Братства, спрашивает Уинстона и его любовницу Джулию о том, готовы ли они убивать, саботировать, закладывать бомбы и даже «плеснуть серной кислотой в лицо ребенка»30 для того, чтобы свергнуть режим Большого Брата. Те без колебаний отвечают утвердительно. Позднее О’Брайен напоминает Уинстону об этом эпизоде, подтверждающем то, что цель оправдывает средства. Противники Большого Брата называют свою организацию Братством, что говорит о том, что режим и его противники не так далеки друг от друга, как Уинстону хотелось бы верить.

Боулинг добирается до Нижнего Бинфилда, но пребывание в этом месте не приносит ему радости. Место, которое он помнил райским уголком, стало шумным и застроенным. Все современное претит герою, и его язык является своеобразным мостом между демократией и тоталитаризмом. «Новый вид людей из Восточной Европы… которые думают лозунгами и говорят пулями»31, они рационализированы, как и современная Англия[20]. В лексиконе Оруэлла 1930-х слово «рационализация» было таким же опасным, как слова «гигиеничный», «стерильный» и «выхолощенный». Вот как он описывал капиталистическую дистопию: «Везде целлулоид, резина и хром, лампы горят у тебя над головой, все радио играют одну и ту же мелодию, зелени не осталось, все залито бетоном…»33 Все это напоминает список того, что ему не нравится, приведенный в сборнике «Авторы XX века»: «Мне не нравятся большие города, шум, автомобили, радио, консервированная еда, центральное отопление и “современная” мебель»34. У Оруэлла были скромные и старомодные вкусы, и это означало, что хотя он и уважал простого человека, но презирал многое из того, что нравилось обычным людям, жившим в 1930-х.

Так что было кое-что, что, по мнению Боулинга, стоило разбомбить. Точно так же и Комсток из романа «Да здравствует фикус!» боится и одновременно жаждет вой ны, ужасного чистилища, в котором исчезнут самые неприятные аспекты современной жизни. «Еще немного – и появятся аэропланы. Бабах! Несколько тонн тротила – и наша цивилизация летит к черту, куда ей и дорога»35. Точно с таким же апокалиптическим инстинктом Уэллс фантазировал о том, что марсиане уничтожат Уокинг, а Джон Бетжемен хотел, чтобы бомбы падали на Слау. Уничтожить все и начать заново. В первых четырех романах Оруэлла, несмотря на их различия, прослеживается ощущение клаустрофобии, распада и