Тут находился тифозный госпиталь – и мы его осмотрели. Прежде здесь была школа. Когда сербский доктор открывал двери одной комнаты за другой, оттуда доносилось тошнотворное зловоние грязного, немытого белья и непроветриваемого помещения. Все окна были закрыты. Больные – в большинстве случаев солдаты в лохмотьях – лежали, тесно прижавшись плечом к плечу, на вонючей соломе, набросанной на полу. Не было и следа дезинфекции. Некоторые слабо поднимались на локти, вяло соскребывая с себя паразитов; одни метались и кричали в бреду, а другие лежали побледневшие, с полуоткрытыми глазами, точно мертвые.

– Эпидемия слабеет с каждым днем, – сказал доктор, потирая руки. – Две недели тому назад у нас лежало четыреста, а теперь всего восемьдесят шесть. – Он в раздумьи поглядел на больных, притиснутых один к другому так, что они почти лежали друг на друге. – А тогда у нас было еще теснее.

В сумерки мы сидели за столиком кофейни на большой площади в Лознице, пили турецкий кофе и ели черный хлеб и каймак – очаровательный желтый сыр. В сумеречном вечернем свете волы лежали около телег, а крестьяне, одетые в белый холст, разговаривали, стоя большими группами. Из десятка дверей питейных лавок вокруг большой площади выливались потоки желтого света и доносились взрывы скрипки и пения. Мы встали и подошли к одной из них; хозяйка, худая женщина с желтыми волосами, заметила нас и пронзительно закричала:

– Чего вы стоите там на улице? Чего не войдете сюда и не сядете за мои столы? У меня есть хорошие вина, пиво и коньяк.

Мы кротко послушались ее совета.

– Мы американцы, – объяснил я ей, как мог, – и не знаем вашего языка.

– Это не причина, чтобы вам не пить! – нагло закричала она и шлепнула меня по спине. – Какое мне дело, какой язык вы запиваете!

Внутри играли двое цыган – один на скрипке, другой – на кларнете, а старик-крестьянин, откинув назад голову, пел в нос песню о бомбардировке Белграда.

Над острыми изогнутыми крышами домов к западу от круглого купола греческой церкви распространялся мрак по теплому желтому небу, большие деревья очерчивались, подобно кружеву, по небосклону, где уже зажигались бледные звезды. Узкий серп месяца поднялся над затемненными Боснийскими горами, далекой родиной сербской песни…

На следующее утро еще до рассвета мы уже выехали верхом из Лозницы и скакали галопом к горе Гутчево, по дороге, которая шла к югу, постепенно повышаясь рядами лесистых гребней, и достигала трех тысяч футов высоты. Это была та вершина Гутчево, которую австрийцы захватили и укрепили во время своего второго наступления. Под убийственным огнем сербы взбирались шаг за шагом на ее восточную сторону, до тех пор, пока их окопы оказались также на узком гребне, и тогда по фронту в десять миль, на вершине дикой горы, произошло то необычайное «сражение над облаками», которое длилось пятьдесят четыре дня и закончилось отступлением сербов только потому, что третье наступление разбило их позиции ниже, при Крупени.

После поражения при Вальево австрийцы оставили Гутчево без сопротивления.

Веселый молодой капитан, сопровождавший нас, был прежде офицером комитаджей, к которым его послало правительство организовать восстание сначала в Македонии, а затем в австрийской Боснии и Герцеговине.

– Прежде чем поступить в комитаджи, – сказал он, – нас посылали в университеты Берлина и Вены изучить организацию революций, особенно итальянской Risorgimento…

Мы свернули на проселочную дорогу, утопающую в грязи, потом на узкую колею, где могли пройти только мулы и пешеходы, вьющуюся кверху между огромными дубами и ясенями, теряющуюся в быстрых горных ручьях и заваленную хворостом. Тяжелый подъем привел нас на вершину первой горы, откуда нам была видна вершина «Вод Эмины», как ее прозвали турки, поднимающаяся над небольшой долиной громоздкими сверкающими глыбами черных скал, поросших молодой зеленью.

Высоко на холмиках стояли белые хаты деревни, полускрытой в буйном цвету слив. Их окна широко зияли, двери лениво раскачивались взад и вперед. За стеной, которую нам не было видно, женский голос пронзительно и однообразно выводил, с истерическими выкриками, монотонное, похоронное причитание над умершим. Капитан остановил лошадь и начал громко звать; наконец худая, сухощавая женщина медленно подошла к нам через фруктовый сад.

– Есть у вас ракия, сестра?

– Има. Есть. – Она ушла и вернулась с каменным кувшином и сосудом с длинным горлышком, из которого можно было пить.

– Что это за место?

– Это «Богатая Деревня Винокуров».

– А где весь народ?

– Все вымерли от пятнистой лихорадки (тифа).

Мы двинулись дальше в золотой тишине, тяжелой от благоуханий сливовых деревьев и жужжания пчел. Плач умирал позади. Здесь проезжая дорога кончилась, а выше шла горная тропа, доступная только охотникам и стадам коз, но теперь выбитая обозами и протоптанная тысячью ног.

– Здесь армия взбиралась на Гутчево, – сказал капитан, – и эти следы – следы пушек, которые мы протащили сюда. – Он указал на высящиеся скалы «Вод Эмина». – Лошади здесь не годились, и волы дохли от усталости. Приходилось втаскивать их сюда – сто двадцать человек на каждую пушку.

Тропинка вилась кверху через бурливый поток, который мы перешли вброд. Здесь она прекратилась; на другой стороне глубоко изрезанный склон горы высился почти отвесно на пятьсот футов. Мы спешились и повели спотыкающихся, обнюхивающих гору лошадей, идя зигзагами между уступами крошащихся скал.

– Понадобилось три дня, чтобы втащить сюда пушку, – задыхался капитан.

То отдыхая, то идя пешком, то проезжая верхом короткие ровные места, мы взбирались через лес на горный хребет, усеянный медными обоймами от патронов, обрывками кожи, военной формы и колесами от разбитых пушечных лафетов. Всюду в лесах встречались брошенные шалаши из листьев и ветвей, и землянки, в которых сербская армия прожила два месяца в снегу. Поднявшись выше, мы заметили, что нижние части деревьев были покрыты листьями, а верхушки как бы засохли; постепенно, по мере того как мы поднимались. Мертвые части понижались, и почти половина леса стояла сухая и расщепленная от града пуль; затем пошли деревья, лишенные сучьев. Мы пересекли две линии глубоких окопов и взобрались на обнаженную вершину Гутчево, которая прежде была покрыта лесом, а теперь только неровными пнями.

По одну сторону этого открытого пространства находились сербские окопы, а по другую – австрийские. Только два десятка ярдов отделяли – их друг от друга. То тут, то там оба окопа погружались в огромные ямы, сорок футов в окружности и пятьдесят футов глубины, куда закладывали мины и динамит. Повсюду громоздились неровные кучи земли. Вглядевшись пристальней, мы увидели ужасную вещь: из этих маленьких насыпей торчали куски мундиров, фуражки с прилипшими волосами, на которых еще висели лохмотья мяса; белые кости с гнилыми кистями на концах, окровавленные ноги, от которых воняло смазными сапогами. Страшный запах повис над этим местом. Стаи одичалых собак укрывались на краю леса, а вдали две из них рвали что-то полузарытое в земле. Капитан молча вынул револьвер и выстрелил. Одна собака взметнулась и упала, подергиваясь, потом затихла, – другая с рычанием убежала за деревья, и в то же мгновение из глубины леса отовсюду послышался в ответ дикий волчий вой, на целые мили вдоль поля сражения.