Нам раздобыли яйца, и мы опять затряслись. Весь день мы неслись вниз по долине, которая на все пятьдесят миль была ни чем иным, как могилой австрийских трупов.

Поздно вечером мы обогнули лесистый холм, где лагерные огни первой армии светили на целые мили из-под огромных дубов, а солдаты лежали около них, распевая военные песни, и очутились на улицах Вальево.

Вальево было одним из самых ужасных очагов тифа во всей Сербии. Даже теперь, когда эпидемия пошла на убыль, улицы Вальево все еще представляли собой сплошные госпитали. Нас провели в один из них.

– Теперь, – сказал сербский доктор, служивший в нем, – вы увидите хороший сербский госпиталь. Вы видели плохие, где вы были поражены отсутствием всего необходимого. Но мой госпиталь не уступит американскому госпиталю в Белграде.

Мы вошли в прихожую, начисто выбеленную, где пахло дезинфекцией. В палатах каждый больной имел свою собственную постель и лежал под чистым одеялом, в новом чистом ночном белье; все окна были открыты для доступа солнца и воздуха. Доктор надел на мундир белый халат, вымыл руки сулемой и заставил нас сделать то же. Мы были в восторге. Но в центре госпиталя был открытый двор, выбеленный известью, по которому медленно прохаживались выздоравливающие; рядом находился маленький открытый сарай, и там лежало пять мертвецов, одетых в грязные отрепья, в которых они пришли в госпиталь. Их клали сюда дня на два, потому что сербы не хоронят людей без гробов, – а в Вальево гробовщики были завалены работой; по другую сторону двора помещались открытые уборные. Двор был покатый к середине, где находился колодезь для питьевой воды!

Была там страшная палата, полная больных послетифозной гангреной, этой ужасной болезнью, которая следует за тифом почти в пятидесяти случаях на сто при заболеваниях солдат; от нее отваливается мясо и крошатся кости. Единственная надежда остановить ее – это ампутировать пораженную часть; и палата была полна людей без рук и ног, людей с отгнившими лицами и грудью. Они стонали и вопили, кричали: «Куку Майка! Святая мать, помоги мне!» Многим из них ничем уже нельзя было помочь. Их мясо гноилось, пока гниение не достигало мозга или сердца, и тогда, в ужасной агонии, наступала смерть.

Мы блуждали по Вальево два дня. Для того, чтобы остановить эпидемию, не принималось никаких санитарных мер. Самое большее, если что-нибудь поливали дезинфекцией. На улицах и в каждом дворе валялись кучи мусора. Делались слабые попытки убрать их, но уже нагромождались новые кучи сверх старых – только со свежим запахом гнили. Это ключ к поведению сербов по отношению к санитарии. Они не понимают ее, они не имеют ни малейшего представления, что это такое, поэтому они брызгали везде дезинфекцией, с полупрезрительной усмешкой над трусами, которые принимают такие меры предосторожности, и продолжали накапливать грязь, как всегда.

Поздно вечером мы пришли на вокзал, чтобы сесть в поезд на Ниш и ехать в Россию. В свете голубых электрических дуг длинные ряды пленных австрийцев грузили муку для пропитания голодной страны, пока не созреет и не будет собран новый урожай. И когда мы ждали на платформе, я с удивлением размышлял об этих сербах, их происхождении и их судьбе. Они одни из всех балканских народов были единой, не смешанной расой с тех пор, как они впервые появились в этой стране восемьсот лет назад, и только они одни создали свою собственную культуру. Римляне построили ряд горных крепостей по стране, но они не основали здесь поселений. Крестоносцы прошли здесь. Сербы защищали свои узкие проходы от татар Болгарии, дассианов Румынии, гуннов и чехов с севера, и гораздо раньше своих соседей, с вооруженной помощью европейских наций, вырвались из-под турецкого ярма, Сербия сама освободила себя; в то время как Европа навязывала иностранные династии Болгарии, Румынии и Греции, Сербия управлялась своим собственным «домом». С такими корнями, с такой историей, с империалистическими стремлениями, растущими с каждым днем, с каждым часом в сердцах ее крестьян-солдат, в какие потрясающие столкновения заведет Сербию ее честолюбие!

На платформе на часах стоял солдат – высокий, жилистый бородатый человек, одетый в остатки формы, обутый в сандалии из воловьей кожи и в высокие узорчатые носки. Он опирался на австрийское ружье, устремив взгляд поверх голов вспотевших грузчиков, к темным горам, теряющимся в далеком мраке. И, глядя на них, он пел, слегка раскачиваясь в такт, старейшую из всех сербских песен, начинавшуюся словами:

Что будет с тобой, о Сербия, мать дорогая!

В конце мая русская армия, к удивлению всего мира, покрыла, стремительно отступая с Карпат, больше двухсот миль. В Буковине она оставила Черновицы, не дожидаясь натиска австрийских войск, и отступила за реку Прут. Мы хотели пересечь границу в том месте, где у изгиба реки сходятся румынская Молдавия, австрийская Буковина и русская Бессарабия, и пробраться на передовые позиции русского фронта.

От Дорогой, последней станции на север по румынской железной дороге, – двенадцать миль через холмы до границы. Мы наняли повозку, запряженную четверкой лошадей, но начальник дорогойской полиции с улыбкой покачал головой.

– Румынская таможня закрыта, – сказал он, – и вы не сможете переехать границу без разрешения высших властей.

Он задумчиво поглядел на нас.

– Однако я сам сегодня вечером переправляюсь в Россию и, если хотите, подвезу вас в своем автомобиле. Я представлю вас коменданту Новоселицы, где стоит штаб третьей армии. Он мой хороший друг, я часто бываю у него. Русские – гостеприимный народ. Да, кстати, они будут очень благодарны вам, если вы привезете с собой чего-нибудь спиртного…

Мы поторопились купить коньяку и с радостью отказались от своей повозки. Как только после дождливого дня на землю поплыл серый вечер и облака стали вздыматься пологом, громоздясь золотистыми вершинами в пустоту зеленого неба, наша машина с ревом вырвалась из покрытого капелью леса. Вдали виднелись белые стены и соломенные крыши маленькой деревушки, развертывающиеся мили холмов, изумрудных от поблескивающей влажной пшеницы, черных от леса, дымящихся от испарений жирной земли. А еще дальше, влево, развертывались зеленые, золотые и коричневые земли Буковины, вправо – равнина над Прутом, позади – невысокие холмы, а за ними, повыше – русская Бессарабия. Далеко-далеко, на австрийской стороне, отчетливо виднелись белые извилистые дороги, ослепительные, все в зелени, виллы; иногда попадался сияющий городок – само процветание и порядок. На русской стороне мокрые железные крыши над грядой деревянных сараев, хаты цвета грязи, крытые соломой, невероятно грязный тракт – само несчастье.

Ничто не двигалось в этом обширном ландшафте, кроме загадочного черного дыма, медленно поднимавшегося из-за холма, за которым находились Черновицы, и пара от гудевшего поезда в Новоселице. Но воздух дрожал в глубоких ленивых звуках – то была орудийная пальба где-то вдоль Прута, дальше, чем мог охватить глаз.

Неожиданно впереди, между холмами, показалась река, поблескивая тускло, точно старая бронза. Мы пронеслись с завыванием сирены через местечко Герца – где крестьяне, в вышитых цветами белых домотканных одеждах, собравшиеся на лугу для вечерних песен и танцев, приветствовали нас своими широкополыми шляпами, – и дальше, мимо виноградников и полей, к Маморнице, расположенной на берегу мутной реки.