Дима после того случая, наоборот, стал избегать их. Ушел в другое место/измерение со своими удочками. Но зато с Петром Алексеевичем она и девчонки их компании познакомились, сдружились. Как-то он даже посадил их в моторку, прокатил с ветерком (сам, без деревенских «спасателей», любителей самогонного зелья). Замечательную прогулку администрация (не хочется говорить «лагерное начальство») поначалу разрешила – и Петр Алексеевич уверил, что все безопасно, – но почти сразу и запретили. «А мало ли что? Не положено». Только промчались минут сорок, сделали разворот… как тут же начальник стал квакать с берега в желтый раструб мегафона, с которым не расставался и очень любил отдавать команды.

Петр Алексеевич – и внук его, Димка, приехали из Нижнего Новгорода, отдыхают здесь у родственников. Те двое мужичков, так сказать, активное мужское население, просто их знакомые – Пашка и Славка. Однако Петр Алексеевич так давно приезжает сюда, что они стали для него почти родней. А это их «плавсредство» – лодка-«казанка» с «Вихрем». По здешним меркам настоящий гоночный аква-болид для них, Пашки и Славки, местных «водоплавающих Шумахеров». И они его, Петра Алексеевича, проводники, эдакие доморощенные «сталкеры». Кроме того, что на «браконьерство» его подбивают, конечно (без этого здесь не прожить) – на лодке вместе добираются до одного острова. Это в протоках, недалеко здесь, километра три будет. Прежде там был храм, очень древний, Никола-на-Утесах. Но затем оказался заброшен – или даже невидим. Это произошло накануне революционных событий. Вода поднялась, остров затопило. Долгие годы над гладью реки торчали лишь остовы полуразрушенных глав. Но вот опять что-то изменилось в глубине и течении, как говорят, в «гидросистеме реки». Возможно, намыло песок, уменьшился сброс талых и дождевых вод, изменилась наполняемость рукавов-ручейков, родников, питающих реку. Да и на хозяйственную деятельность забирают все больше воды. Оставшиеся стены, руины, словно восстали из небытия.

И это, конечно, все очень интересно… с жаром говорил Петр Алексеевич, неутомимый исследователь. У него с собой фотоаппаратура, он показывал сделанные снимки. Давно когда-то на берегу, в дремучих лесах, поселился отшельник, инок. Имя его помнят разве что семена диких трав, передающих из поколение в поколение память о всех живущих, да воздушные семена (потому как и воздух множится семенами), хранящие отзвуки голосов, дыхание зверей и людей. Может, он и не прославился какими-то особенными чудесами, однако «намолил», освятил это место. Через столетие в память о нем поставили часовенку. Затем построили деревянную церковь. Назвали в честь Николая Чудотворца – Никола-на-Утесах. Хотя настоящей географической привязкой это не является. Если и говорить про «утесы» – то они находятся на другом берегу, значительно ниже по реке. Потом, какие «утесы»? Выход известняковых пород в одном месте, на обрывистом берегу. Но поскольку выглядят они как что-то белеющее, заметное: так было удобнее ориентироваться тем, кто плыл по реке, вот и назвали – Утесы. И название деревни отсюда. Вместо деревянной церкви возвели каменный храм. Но со всей этой деятельностью леса в округе поизвели. А почвы песчаные, русло менялось, и так – река отсекла небольшую твердь с храмом. Со временем он оказался на острове. А потом и вовсе этот «остров» опустился… Чудны дела твои, Господи!

Он рассказывал и о других, здесь же, по Оке, многих разрушенных ранее, а ныне возрожденных и восстанавливающихся сейчас храмах, монастырях. Упоминал об истории каждого, о том, какими овеяны легендами. Произошедшие чудеса исцеления, мироточащие (а бывало, и «плачущие» кровью) иконы, старцы, ушедшие в катакомбы, замурованные сокровищницы с древними знаниями, таинственные самозванки «царских кровей», сосланные и заточенные в темницах, так и состарившиеся, никому не ведомые.

Сам он пенсионер и, можно сказать, патриот родного края. К тому же археолог-любитель, фотограф и краевед. Раньше работал кардиохирургом, лечил у людей заболевания сердца.

Интересно… краевед! А в лодке, она заметила, на дно сброшены лопаты, кирка, лом, ведра, мотки веревки. Все изгваздано суглинком, в черных земляных комьях, иссечено бурым травяным соком. Всегда берет с собой битком набитый рюкзак с фотоаппаратурой, штатив-треногу.

– Так и вы, наверное, клад какой-нибудь хотите отыскать? – как-то предположила Надя в разговоре с ним. Петр Алексеевич один подогнал лодку к берегу, а она сидела на теплых от солнца, выброшенных рекой бревнах-плавунах, витала в своих фантазиях. Девчонок никого не было, все тусовались по гламурным делам. И Дима, наверное, где-то в другом месте. И двое судоводителей уже, видно, «наисследовались».

– А-а… там, на острове? Думаешь, я металлоискателем все прошарил? – улыбнулся он, уловив ее взгляд, брошенный на рюкзак с аппаратурой. – Нет, какое кладоискательство… Не случалось до сих пор наткнуться на что-то подобное! Да они уже все облазили, самыми первыми «черные следопыты» и побывали. Ну, туристы, рыбаки заплывают… от них, правда, проблем еще больше. Были ребята из молодежного театра, отдыхали, вот они помогли, в тот год еще. А я думаю, хоть расчистить, как получится, на что Господь силы даст. Убрать бы самую грязь, хлам. Туда же чего только не натащило паводками. Все деревянное сгнило, обрушилось. Еще кусты, коряги, все это сжигаем потихоньку. Вот Пашка со Славой, деревенские мои, помогают немного. Пусть так все будет. Стены стоят, их ветром обдует, высушит. Будет возвышаться само основание. А про храм бывший еще старые люди помнят, какой красотой сиял.

– Так вы его возрождать будете?

– Ого, возрождать! Да на это жизни не хватит! И сил сколько надо, и денег, и людей. Главное, конечно, чтобы люди захотели. Но тогда лучше новый возвести, на своем месте, с первого камня. А этот… нет, пусть про него просто помнят. И время его совсем сотрет. Он как бы в воздухе останется. Невидим, а все равно будто есть на самом деле. В людской памяти сохранится.

…Какой тут монастырь, до него ли дело, – сказал он, вздохнув с сожалением. – Помочь бы тем, кто остался, старикам да старухам дожить свой век, тут не до хорошего. Деревня заглохла, бросили ее, все кто мог, поразъехались. У нас половина родственников была, родова наша отсюда, так поумирали все. Вот еще Пашка со Славкой что-то промышляют. Ладно, рыбы наловят, бабкам несут, кто остался. А те им – самогон. Такой у них круговорот в природе. Старичье же, если когда в райцентре и бывали, то теперь как им туда добраться? И где он, райцентр? У них там, наверху, административно-географический зуд какой-то. То все поделят, то вновь объединят. А где, например, простым жителям пенсию себе начислить, уже неизвестно. Или к какой поликлинике относятся? А ведь всю жизнь в колхозе проработали – и нет никакого колхоза. Сейчас кому все люди оставшиеся нужны? Какие-то справки надо оформить, записи в трудовой книжке подтвердить. Тут и грамотный юрист не разберется. Я приезжаю, справки соберу, бумаги составлю. Туда раз отвезешь, оттуда, – не наездишься. В очередях стоять. То одного нет, то другого. То печать, то подпись. Морока.

– Как же это… странно… забросили деревню, как в джунглях Амазонки каких-нибудь, – удивилась Надя.

– Да тут давняя одна история, – горько усмехнулся Петр Алексеевич. – Я сколько лет приезжал, но у меня только отпуск… и то еще когда вырвешься. Мешок писем заберешь им с почты, что накопились. Бывало, ходишь, куда ни стукнешь – заколочено, уж на погост снесли. Эту деревеньку еще тогда… давно… в советские годы от мира отрезали. Ну, бездорожье, от основной трассы километров тридцать – но это, считай, все девяносто. Там одно место, дорогу овраг разъел, в распутицу и вовсе непроходимо. Сколько лет спорили да рядили, кому дорогу проложить, кто на себя возьмет. Еще линию тянуть, электричество. А на моторке добираться, так бензин дорог, не напасешься. Ну и, наверное, это в шестидесятых годах было, в шестьдесят четвертом, что ли… собака почтальоншу покусала. Да собачонка-то, кабысдох безродный. Кикимора, так и звали, я помню. А у почтальонши ребеночек малый, она грудью кормила, у нее молоко пропало. Испугалась, одним словом. В общем, такое дело. И кто знает, может, слухи? Кому это, что2 в голову взбрело? А почтальоны, будто сговорились, стали обходить деревеньку. Почтальоны! Женщины, в основном. На велосипеде, покрути-ка педали. У них на все отговорки: дождь, слякоть, распутица, зима. По снегу – на лыжах. А то заболеют, а то вообще работать некому. Ну, если только трактор пробьет дорогу, это когда колхоз был. Из военкомата наведывались, если им надо, БТР брали в военной части. Участковый приплывал на моторке, но только чтобы ему рыбалку устроили. К тому же, говорят, шалили здесь по лесам. Места глухие, может, и ограбили кого. Пронеслась дурная весть, из памяти не вытравишь. У них, у почтальонов, это как бы в крови. Кто на почту новый устраивается, тому это передают. Молва народная. Местные, конечно, возмущались, писали куда-то, ездили, подписи собирали… да все без толку! Это же – опять через почту. И затеряется бумажка, и письмишко не дойдет. Все из-за собаки какой-то… сожрала собачка деревеньку! Неперспективное место, гиблое, так они решили, почтальоны. И как без вестей? Как выжить? Ни посылки, ни открыточки к празднику, ни газет. Про жителей почти совсем забыли. Ребята подрастали, сразу в интернат, в армию, учиться. Девчонки замуж повыскакивают. Ну и все, кто же здесь останется? Заговор у них, что ли. Сорок лет про ту собаку помнят. Память у них такая, особенная.