Да, что-то в этом есть печальное, думала Надя тем вечером, перед сном. Прямо журавлиная тоска – в синеве логотипа «Почта России». Конвертик, скользнувший с небес. Да и во всей почте (горячий сургуч, посылочный картон, мохнатые гусеницы шпагатов, женщина, штемпелюющая конверты, будто желая до кого достучаться) – грусть от непостижимых пространств, сошедшихся в почтовом пункте, напоминающих о расстояниях, что разъединяют любящие сердца. Железные дороги, поезда, аэропорты. Склады, перроны, электрокары. Раньше она видела, сколько бабушке и дедушке приходило писем, открыток на каждый праздник от всех их друзей по всей стране. Они сами писали очень многим. Она помогала бабушке, сочиняла послания, выводила аккуратные буквы. Но с каждым годом все меньше… И так почти иссяк ручеек – не стало адресатов. Они ходили с бабушкой на почту. Отправляли открытки, подписывались на газеты, получали ее пенсию. Однажды видела: мужчина в возрасте, поседевший, сначала вынимал, составлял опись – вновь все упаковывал в ящичек. И очередь напряженно ждала. Его заставляли пройти эту процедуру несколько раз: то одно не по инструкции, то другое. Он молча, смиренно перекладывал пачки дешевых сигарет, мыло, сало в серой бумаге, чай, вязаные носки. Все это, как она поняла (кто бы не понял, все в очереди поняли и молчали, и ждали смиренно), в тюрьму его сыну. «На тюрьму», как-то уважительно сказал сам мужчина.

И мохнатые шпагаты точат пространство, обвивая, связывая не только посылки, но людей, из конца в конец бесконечной России – тех, кто заброшен далеко друг от друга. Почтовые тракты, ямщицкие станции (где потом встали города), фельдъегеря, депеши.

Когда легкая фея снов постепенно задула девчоночье шушуканье в палате и Надя уснула, ей снилось множество почтальонов.

Почтальоны несут охапки писем, телеграммы, поздравительные открытки и переводы, не говоря уж о периодике. Они оставляют в дверях квитанции, если кого не застали дома. Почтальоны пробираются темными лесами, хоронясь от лихих людей на больших дорогах. А не повезет, попадут в окружение – отстреливаются из наганов до последнего патрона (а последний, как водится, приберегут для себя). И падут мертвые… и всегда вперед, вытянув руку – чтобы хоть на собственный рост уменьшить расстояние до адресата. Но врагам рано праздновать победу! Из правого рукава у них выскочит специально обученный серый волк-письмоноша, из левого рукава вспорхнет почтовая голубица, что возвестит миру благодатную весть. Даже на российском гербе (и в логотипе «Почта России», конечно) – двуглавый почтовый орел, ведь он должен передать послание и Западу, и Востоку… (но раз у него две головы, то не знает, куда же лететь? и потому сидит на месте, посередине).

А почтальоны идут! Они прыгают со льдины на льдину, если оттепель взломала лед на реке. Они блуждают порой во тьме и замерзают в неверии, но им и в голову не придет устроить факел, сделать растопку хотя бы из одного письма. Ведь они несут их людям! Иногда из глубины веков. Ведь что такое книги, как не Письма Счастья тех, поглощенных одиночеством, на затерянных островах, под опрокинувшейся бездной времен и пространств? А они их доставят, пусть через несколько веков, даже через тысячелетия. Ведь мы же читаем: «Утеши ны, отчаянныя, исцели недуги наши лютыя». И «Костер мой догорал на берегу пустыни». И «Темные аллеи». И рассказы Платонова. И «Над пропастью во ржи» Сэлинджера.

В этот момент она увидела альпиниста, который вскарабкался без кислородного аппарата на восьмитысячник, стоял, покачиваясь, на «вершине мира», вне себя от пафоса, смахивая слезы с почерневшего, обмороженного лица (и испытывая при этом опасность перманентного повреждения головного мозга, как его и предупреждали). Но тут же, снизу, по его следам брела какая-то закутанная фигура «с толстой сумкой на ремне». Так, так… мистер такой-то… промолвил хриплый, задыхающийся голос. Распишитесь-ка, вам заказное. А ручки-то нет? Ну ладно, и пришедший протянул огрызок чернильного карандаша, зажатый

в черной мохнатой лапе

порывистый ветер вздыбил мех его, какой-то уж чересчур лохматой шапки с ушами. Это была ухмыляющаяся Кикимора.

Но не потому Надя была известна во всей школе, конечно… что там конкурсы и олимпиады! А потому что:

а) написала тексты: «Радостно мне быть обманутой первым снегом» и «Железная дорога примет своих усталых детей»;

б) Калинник положил их на музыку, они стали народными песнями (в школе);

в) она правильно путешествовала в Питер автостопом;

г) в Питере у нее есть… вернее, был один чел;

д) этот чел ее бросил и теперь ее творчество посвящено переживаниям о несчастной любви;

ж) короче, нельзя верить мужикам – одним словом, девки!

Но если быть честным, не каждое стихотворение рождалось как песня. Ее стихи написаны сами по себе, никому не посвящались, никакой «несчастной любви». И стали популярными, потому что Калинник внес в них свою энергетику, драйв на сцене, электронные ритмы и блески, рассыпаемые гитарами, золотистое свечение ниспадающих волос.

Она ездила, но не в Питер, а в Нижний Новгород, в гости. И даже не к этому несостоявшемуся спасателю-Диме… а скорее, к его дедушке, Петру Алексеевичу. Никаким не автостопом – на самом обыкновенном поезде. Предупредила родителей, купила билет, села и поехала. Шесть часов до Нижнего на «Буревестнике». Петр Алексеевич попросил ее (тогда они обменялись телефонами) посмотреть в специализированном книжном магазине альбом одного известного фотографа. Сам фотограф – с Волги, уже сколько лет снимает природу края, храмы, достопримечательности. Издали его в Москве, очень дорого, небольшим тиражом; но к ним, видно, такие книги не завозят; а если что и было, то все скупили. Альбом действительно продавался в магазине: полиграфия на высшем уровне, отпечатан в Финляндии. Их вообще всего два – и больше не будет, сказала продавщица. Надя сразу купила… ведь она Петру Алексеевичу и так обязана – если бы не он!.. Его голос звучал в трубке словно из того дня, сплетаясь с порывами ветра над рекой, перекликаясь с птичьими криками, плеском волн о песчаный берег, где распростерты их с Димой тела – и безутешны рыдания подруги Ольги. В разговоре он даже разволновался: ладно, но билеты он ей оплатит… приезжай обязательно в гости! И альбом привезешь, и город посмотришь, и так, поговорим, пообщаемся. Заночуешь у нас, пожалуйста, Антонида Марковна моя очень рада будет! Так и было. И никто ее не бросал. И любовь есть, надо верить своему сердцу. Честное слово, девчонки!

Что-то необъяснимое позвало в дорогу… Голоса ее железнодорожных попутчиков дребезжали ложечкой в чайном стакане, пропадали в колесном перестуке по рельсовым веткам, исчезали с взвихренным пространством, рассеченным стальной грудью локомотива. Все это захватывает, втягивает во вращение… будто ты – пластмассовый нос Буратино в игре «кольцеброс» – и нанизаны, душат змеиные объятия железных дорог. Так окажешься вдруг внутри кольца игрушечной железной дороги, что когда-то сделана в ГДР, забыта на антресолях, но теперь закольцовано твое и папино детство одним железнодорожным кругом… Там маленькие немецкие машинисты со строгими лицами стоят у штурвалов голубых экспрессов, белокурые фрау машут им вслед, выходя из своих крошечных домиков. Плоские черно-белые коровки бродят вокруг, силуэты деревьев, как условные значки «хвойно-лиственный лес» на карте, хранят тайну в частоколе своей тени. В детстве всегда есть зеленый лохматый ковер с магическим, зашифрованным рисунком предстоящей судьбы. На нем хорошо валяться, следить за высадкой марсиан, битвой короля Артура, кружением дребезжащих вагончиков – устраивая им крушения, подставляя паровозику все более непреодолимые препятствия. Если внимательно вглядеться в слюдяные окошечки, за смирными занавесками можно увидеть прямо сидящих на скамьях Ульбрихта, Отто и Зигфрида в толстых серо-зеленых френчах с потускневшими пуговицами… А переворачиваются вагоны, они выбегают, в смятении размахивая пистолетами, отдавая отрывистые команды, наводя порядок, железный арийский Ordnung. Так они вечно несутся по орбите детского воображения.