Но странное это дитя вышло: мать только ударит няньку или мамку, а ребенок закатится, да часа два лежит и не дышит. Испугаются все, созовут лекарей, знахарей, а все пройдет, и опять смеется и радуется дитя.

Подрос; на ножки встал; начал говорить; ни отцу, ни матери не позволяет при себе не только ударить кого, но даже и крикнуть на людей. А раз, уже пяти лет, услыхал крики, как пороли мужиков, то так испугался, что целый месяц лежал в горячке. С этого времени снесли этот дом за околицу, чтобы он опять как-нибудь не услыхал криков от истязаний.

Ужасно дивились отец с матерью этому ребенку. Бывало, соберут ему детей играть, а он всех целует, всем свои игрушки раздает, все платья, всех с собой за стол посадит и одно подавать велит, что себе, то и им. А нянькам, особенно одной говорил постоянно: «Выросту, никого в обиду не дам, всех сравняю!»

Даже испугались отец с матерью и решили, что все это няньки ему внушают. Рассердился барин, велел всех прогнать, а набрал ему разных мадам и мусье, чтобы своих и близко к нему не подпускали. Но это не помогло, только скрытен стал.

Как начал он учиться, то всех удивил; в несколько дней изучает то, что другому под сижу только месяц учить. Он всегда быль тих и скромен, и до науки жаден.

Как сравнялось ему шестнадцать лет, запросился он в чужие края. Захотелось ему посмотреть, как другие люди живут и как у них все ведется, и их науку изучить. Долго не соглашались отпустить его и отец, а пуще мать; и очень уже они сокрушались, что у них одно дитя, да и то какой-то урод. Уговаривали, уговаривали его, но ничего не помогло; твердит все одно: уеду, да уеду. Ну, нечего делать, помолились Богу и, скорбя сердцем, решились пустить. Составили при нем штат и поехало карет двадцать; сначала к немцам, а потом и в другие края.

Ну, вот, учится он и повсюду узнает, как бедный народ живет, а зло не знает как к нему подступиться, подходит к нему и так, и сяк, а он все тверд. Ну, говорит Денница: «Он сердцем мягок; тут одна только женщина поможет. Она сделает все, что мне надо; a ничем другим его не возьмешь».

Ну, и разыскал он ему красавицу такую, что другую трудно и найти. Русская она, и ловкая такая, а сердцем холодная. Из дворянского она, захудалого рода.

Ему пришло уже время домой ехать. По дороге заехал он в Москву; а зло ему эту барышню и подметнуло. Ну, молод он был, увидал, полюбил, а больше всего полюбил он ее за то, что начнет он ей говорить, как люди страдают, а она: ох да ах! Ну, ему и любо, что его слушает. Он привык, что когда начнет то же самое другим говорить, те либо смеялись, либо удивлялись, а то и прямо сторонились от него. А эта нет. Эта все ему поддакивала. Вот и полюбил он ее всей душой, а она как это увидала и начала: сегодня люблю, а завтра нет; сегодня иду за тебя замуж, а завтра нет; и загорелась в нем сильнее любовь. Задарил он ее; ублажает, как может; а зло ее учит.

Тут умерла у него мать. Скоро за ней и отец. А он, как ни как, а женился на этой красавице! и поехал в свою вотчину радостный и веселый. Он все твердит молодой жене, как это он все устроит для бедных мужиков, как учить их будет, как людьми их сделает. А жена говорит; «Да, да», и вместе с тем спрашивает: «А балы то, а рауты будут»?

Ну, приехали в имение, барин твердит свое, а барыня свое; он говорит — нужно по правде землю нарезать, а она говорит; это потом, а теперь нужно объехать соседей, да всех великих бар.

Ну, и едут. Барин говорит:

— Ну, теперь за дела, — а барыня:

— Вот выдумал, теперь к нам придут.

Ну, и к ним приехали. Барин принимается опять за свое; а барыня плакать:

— Ты, мол, своих мужиков больше меня любишь, ну, и сидел бы с ними!

Барин так, и сяк, а она кричать, визжать, ну и опять уступил он ей и пошли у них званые обеды, рауты да балы. Затем набрали девушек, да давай их учить верихляться, театр представлять, свою музыку завели, своих скоморохов; где уж тут людей учить! Ну вот, скоро бал, а барыня прибегает и кричит:

— Вот, вот говоришь, бить нельзя, а Палашка испортила кружева, что не одну сотню стоят!

— А барин ей говорит: и без кружев ты красива.

— А она: Как? Для тебя Палашка видно дороже!

Слезы, крики, да придумала еще о пол кидаться, да кричать, ну, и повели Палашку сечь, a барыне полегчало. Повар кушанье испортил, барыня кричит:

— Ох, осрамил! сырой пирог, подал, а барин говорит:

— Да, ведь, не один пирог, были и другие кушанья и всего не доели, значить, сыты, — а она опять:

— Тебе повар дороже! — и бух на пол. Ну, и повара повели драть.

Ну, раз выдрали, два побили, барин и рукой махнул и сказал: «Хоть только до смерти не убивайте». Ну и пошло все по старому порядку; но отец с матерью хоть и били, да деньги берегли, а этим денег не стало хватать; где взять? Конечно, с мужика давай брать все, что ни попало, давай лошадь, давай корову, даже кур забрали, а все мало, ну давай людей продавать; мать, отца от детей, мужа от жены и пошло все рушиться.

А время идет, и барину стало уже к сорока годам подвигаться; ведь, пожить только десять лет осталось; когда же теперь, не только обещанное совершить, но, дай, Бог, только поправить испорченное.

Но вот пришла смерть к его старой няньке, что барыня загнала в скотную избу. Перед смертью шлет нянька тайно от барыни к барину, что, мол, любимая его нянька умирает, и слово ему имеет сказать. Пошел он, глянул, а любимая нянька на соломе лежит с телятами, в грязи. Увидал барин И сердце его сжалось, стоить, молчит, а старуха и говорить: «Звала спасибо сказать, что никого в обиду не дал и что всем хорошо от твоих умных речей стало. Теперь секи, не секи, а правду прими. Иду на тот