– А ну, выноси самогон!

Обозчему приказал слить зелье в бочонки и оставить их под надзором. Винный дух резко шибанул в нос, и на душе враз стало муторно:

– У, дьволова водица!

Он в сердцах пнул бочонок, и мутная жидкость, шипя, потекла по снегу, оставляя желтоватые бороздки.

Атласов сплюнул, сердито передёрнул плечами и, не оборачиваясь, пошел в редкий лесок, окружавший острожек.

Низкорослые деревья причудливо переплетались кронами, в ясном прозрачном воздухе искрилась морозная пыль. В глаза огнём полыхнули уголья на тонких, темно-красных веточках. «Рябина?» – он даже испугался этой мысли. Здесь, в холодной невзрачной землице – и вдруг роскошная русская красавица рябина!

Деревце сверкало рубинами, и какая-то птаха, тоненько пискнув, слетела с его ветки. Атласов подошёл ближе, утопая в рыхлом снегу, вскинул голову и неожиданно для себя, как после долгой отлучки, увидел красоту в баском сиянии ягод. Осторожно протянув руку, сорвал одну гроздь. Ягоды, перемёрзшие, вроде заморского изюму, были вкусны: осталась чуть заметная горчинка, но все же – сладко, никакой оскомины.

Рябина облегчила головную боль, и Атласов с удовольствием вдохнул морозный воздух. Разве не счастье здесь, на краю земли, ощутить Русь?

Возвращаясь в острожек, он ещё издали услышал пронзительные крики коряков и хохот своих хлопцев. Веселились так, будто скоморохи перед ними представлялись.

– Что за шум?

Между юртами шла весёлая потасовка. Женщины скопом таскали за волосы молодого парня, рвали его одежду, били его по чем ни попадя, а он, ухмыляясь и уворачиваясь от особо настырных обидчиц, держал в обнимку какой-то куль.

Присмотревшись, Владимир Владимирович понял, что это никакой не куль, а корякская девка, обмотанная рогожей и сетями. Под тяжестью одежды, опутанная ремнями, она не могла даже пошевельнуться, и тоже кричала, мешая смех и слова.

Увидев Атласова, толмач издали замахал руками:

– Не удивляйся! Это хватание, обряд такой. Жених должен схватить девку. Другие же бабы, вишь, понарошку её защищают. Ну, а коли не люб жених невесте, тогда, говорят, так бабы его отделают, что мать родная не узнает…

Девка, изнемогши от мужских объятий, духоты, жаркой одежды и собственного смеха, наконец, умильно выдохнула:

– Ни-ни[27]…

И тут же бабы отпустили парня, и тот, довольный собой, что-то зашептал невесте, прячущей пылающее лицо в меховой малахай.

Досмотреть обряд хватанья Атласову не дали. Снова подошёл толмач:

– Нас приглашают отведать диковинной пищи – ямгаю. Очень, говорят, вкусна!

Давеча в острожке забили оленя. Его кровь влили в желудок, не вычищая, добавили туда жиру, сбили всё содержимое и, выквасив у очага, покоптили над огнищем. И получилось кушанье ямгаю.

Подобное Атласов едал у восточных чукчей и потому, не брезгуя, отведал угощения. Вкусом оно походило на копчёные московские колбаски – ими Владимира Владимировича кормил воевода Гагарин. Боярское, однако, лакомство!

Иктеня ласково спросил через толмача:

– Что ещё будет кушать главный мельгытанин? Желает он вилкрил или рэлеиль[28]?

– Рэлеиль, пожалуй, отведает, – важно ответил за Атласова толмач. – А мешанины из крови главному мельгытанину не надо. Да вели принести побольше сушеной сараны – она у нас вместо хлеба идёт, – и вздохнул: Вот басурманы-то! Даже хлеба не знают…

Жёны Иктени кинулись во двор, пыхтя и отдуваясь, втащили большое корыто с мясом. Одна из женщин собрала с пола посуду и поставила её перед белой сукой. Собака принялась бойко вылизывать чашки-плошки.

– Смотри-ка, – подмигнул Атласов толмачу, – не желают сами плошки мыть – псине поручили.

Толмач заругался и что-то быстро и сердито сказал Иктене. Тот вытаращил глаза, залопотал по-своему, руками замахал. Атласов догадался: князец доказывает – сука, мол, животное чистое, посуды не испоганит, испокон веков корякские псы чашки вылизывают. Но толмач не отступал: брезгливо морщась, просил вымыть посуду хотя бы снегом. В конце концов, младшая жена Иктени, собрав плошки, вышла из юрты и под наблюдением специально посланного с нею казака вычистила их в сугробе.

Атласов съел мяса много, совсем как настоящий оленный человек. Иктеня, желая ему угодить, велел принести припас жира, толченого с голубикой, но тот, отведав угощения, сморщился и сплюнул:

– Мерзко!

– Это – сладость, это – хорошо! – засуетился Иктеня. – Ничего нет слаще на свете..

Усмехнулся Атласов, подмигнул толмачу:

– А ну, сбегай за сахаром – из моих припасов! Да не голову неси, а песка намети вот в эту плошечку…

Когда толмач поставил сахар перед Иктеней, тот помуслил мизинец, с недоверием обмакнул его в сероватую крошку – уже знал, что мельгытанги сыплют белый порошок наподобие этого в любое варево. Солью называют. И ему давали – ва-а, противно!

– Ай, сладкая соль, – удивился Иктеня и, наклонившись к плошке, слизал весь сахар. – Слаще сараны, однако!

– Видишь, бывает еда слаще вашей, – заметил Атласов. – А ты, князец, не хотел верить…

– Э, – протянул Иктеня, – у вас сахар, у нас – мясо. Олешку и резать не надо, если сладости хочешь…

– Как это?

– Хочешь услады – собери со шкуры личинок овода. И сладко, и сытно! Молодые рога срежь – ох, вкусно!

– Нет уж, – отрезал Атласов. – Ни личинок, ни червей я есть не стану. А панты пробовал – они, хоть и не православное кушанье, а крепость дают, силой человека наполняют…

После обеда Атласов пошёл в свою юрту и растянулся на шкуре у огня. Клонился к концу короткий северный день, после сытной еды тянуло в сон. Он и не заметил, как задремал.

Среди ночи в юрте началось какое-то смутное движение. Атласов открыл глаза, прислушался: на воле ветер гудит, шуршит по снегу позёмка, а в юрте кто-то тихонечко поёт.

Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел смутную фигуру женщины. Проклятая шаманка! Опять явилась! Чаровница, обернувшись к нему, засмеялась – будто серебряный колокольчик звякнул.

Атласов приподнялся на локте и, сглотнув, глухо спросил:

– Ты кто?

Женщина заговорила вдруг по-русски:

– Слушай, приказной, смел ты и тем люб мне! Не хотела тебя пускать втундру. Но вы, мельгытанги, сильны, и ваша сила защитой Камчатке будет. Не бойся теперь меня. Иди вперёд, всё дальше и дальше, и откроется тебе земля незнаемая…