положение, они понеся многие потери, продолжали так же отчаянно обороняться, жизни в неволе предпочтя смерть. Мушу был храбр как никогда: получив добрые наставления от самих предводителей, он не смел обмануть возложенного доверия, спиной ощущая, что грозная женщина, все еще наблюдает за ним — даже оттуда, и оставался и тогда, когда никто бы уже не обвинил его в трусости. Изможденные удальцы бедняков, отбивались из последних сил. Казалось, ничто уже не спасет их и их семей от рабства, и многие уже отчаялись и ругали "лживых" дружинников, обещавших помощь но до сих пор не дававших о себе знать; как отдаленный, едва слышимый звук боевых рогов, дал знать, что слово воина крепко. Становясь все настойчивее, этот звук уже не мог не обратить на себя внимание противной стороны, понявшей, что начался приступ и войско прорвалось в город. Теперь уже и в стане пустынников начиналось брожение. Возрастало недовольство тем, что пока они тут возятся с босяками, каламцы делят имущество богатеев. И даже Аш-Шу, державший своих людей в узде, сам не удержался от досады на коварных торгашей, и потому не стал никого наказывать за роптание, но скрежеща зубами, оттого, что не смог сломить каких-то пустобрюхов, резко бросил помощнику:

— Магару, бейте сбор! Идем в город…! К воротам!!

Провожая черное войско взглядами сотен глаз, бедняки, освященные кровавой битвой, наконец-то могли вздохнуть спокойно, и, соединившись с остальными, подхватив семьи, поспешили к берегу, где загодя были припрятаны плоты.

***

Оставшись без страха перед наказанием, войско — набранное из числа охочих до легкой наживы отщепенцев, быстро пришло к разброду, и сдерживалось от волнений, только благодаря стараниям кингалей и старшин суливших награду в будущем. Но тут, кто-то пустил слух, что воевода нарочно вошел в город со стражами, чтобы хитростью завладев воротами, впустить застоявшееся войско. Обеспокоенные разбродом в войске, заместитель лушара с кингалями, начали искать зачинщиков. И их старания привели бы уже к порядку, как… кто-то крикнул, что ворота открылись, и кому-то в звуках рога, уже слышался скрежет битв. Ополченцы, влекомые корыстным духом скорейшего обогащения, бросились в распахнутые створы, наплевав на все запреты и взывания кингалей к порядку. Боязнь оказаться не у дел и вечное соперничество городов, привело к толкотне на мостах и к давке в воротах. Жажда наживы перекрыла все другие чувства. Долг, страх, совесть, все это было тут же забыто и отброшено (если это и было когда-то), одно только животное чувство беспокойства, боязнь не успеть схватиться за добычу поухватистей, да так, что и не унести, а потому съесть это тут же, чтобы никто не отобрал, и наесться впрок. И не бояться больше, ни голода, ни господ, ни чиновников, ни этого ужасного, гнетущего чувства — вечного страха перед завтра. И вот кто-то уже носился со своим оружием, распугивая растерянных горожан, кидаясь на немногочисленных их защитников и озлобленно косясь на своих соратников, призванных следить за порядком. Воины же открывшие ворота, скрылись под шумок из города, еще до того, как до них докатились первые волны осаждающих. Вскоре они уже легким шагом мчались к реке, чтобы соединиться там с остальными.

Случилось то, что случается при взятии города силой. Захватчики насильничали, крушили и брали то, что нравилось и теперь принадлежало им по праву победителя. И никакие мольбы о пощаде, заклинания богами и взывания к совести, не могли поколебать их сердец и не заставили отступить от намеченной цели. Особенно усердствовали иноземные наемники, подоспевшие вслед ополчению, но сумевшие перенять первенство, ворвавшись словно смерч, неся на своем пути смерть и разрушение, да так, что и унукцы, питавшие ненависть к предательским нравам нибирийцев, приходили в ужас от безжалостных сердец пустынников, и боялись попасть под их горячую руку. Среди наемников было множество воров, убийц и бродяг, и просто охотников за удачей со всего Калама, однако самим черноголовым, легче было считать всех их иноземцами, не допуская мысли, что такое звероподобие может исходить от благородных ки-ен-гир. При этом, сами унукские ополченцы, тоже не источали милосердие, в запале творя то, от чего ужасались раньше, в обыденной жизни. Разве только тем и отличались, что не смели поднять руку на общие для Калама святыни, с благоговейным трепетом относясь к домам неба и земли и изваяниям божеств, которые так богохульно оскверняли эти варвары, срывавшие с них украшения, безжалостно свергая с подставов.

Жители города бегали и метались, ища спасения в храмах и уповая на милость победителей, и лишь один человек в сермяжьей дерюге, смирившись с творящимся злодеянием и разрушением святынь, не находя внимания со стороны захватчиков, вещал с подножия святилища Энлиля, торжествующе потрясая посохом, и с воодушевлением обращаясь к умирающему городу:

— Услышь, о, город: пришел суд божий -

суд божий по тебе!!

Узри его!!!

Пришли гулла, вот — стражи ночи:

гневны их очи, но взоры в них слепы к страданиям, глухи их души, к мольбам и плачам, безжалостен карающий их меч;

черствы сердца и хладны перси, но волю господа творят!!

Прогневан скверной, людской, о, город, дом господа — Энлиля твоего! Людскую гордость равняли богу, земное возвышая над небесным! Примите ж кару, теперь смиренно, ибо это суд Его!!!

Долго бы еще жрец верещал своим скрипящим гласом, но его речь прервало долгожданное упокоение, прилетевшее то ли от захватчиков, то ли от разгневанных горожан, или просто отколовшийся кусочек, случайно угодил ему в голову. Смерть его, словно предопределила судьбу города, и со всех концов его, запылали огни пожарищ.

3. Нибиру. Дворец.

Не находя себе места от всеобъемлющего ужаса, несчастный сановник, в силу размеров и вправду не мог найти куда спрятать свою круглое тело от разьяренной толпы варваров ворвавшихся во дворец. Только получивший от унукцев, заверения о переназначении его лагаром, он с воодушевлением, снова, в который уже раз, принял новую власть, рассчитывая как и прежде прислуживать новому энси, назначенному теперь уже из Унука, лишь бы не утратить своего благополучного существования.

И как он мог поверить успокоительным речам Мэс-э, бежавшего и оставившего город на его попечение (а как вышло — на разграбление), уверявшего, что ни городу, ни ему ничего не угрожает?! Поняв, что для прежней власти Киша все кончено, он со свойственной ему увертливостью опытного вельможи, с легкостью согласился на перемену хозяев, надеясь как и прежде оставаться на плаву, целиком полагаясь на правоту слов нового энси. Но, что-то пошло не так, и те, кто с благосклонностью приняли его верноподданническое словоблудие, врываются в город, чтобы найти