И тут в гостиную залетает Джун, радостно виляя хвостом. А следом, слегка покачиваясь и закутавшись в плед, входит Алиса.

Сознание возвращается медленно. Тупой болью в затылке и противной тошнотой. Что-то влажное тычется в ладонь. Медленно поворачиваю голову и встречаюсь глазами с умным черным взглядом Джуна. Он все-таки живой. Мне не померещилось. Губы расплываются в улыбке, а сердце совершает невероятный кульбит от радости. Пес смотрит с тоской, но, когда видит мои глаза, оживляется, радостно виляя хвостом, улыбается. Никогда раньше не замечала, что собаки умеют улыбаться. Джун умеет, и его улыбка согревает.

– Как ты? – Катькин голос звучит глухо. Она приседает на край кровати. Серьезная, бледная, черные волосы стянуты на затылке.

Отвечать не хочется. Да и сил совершенно нет. Выдавливаю из себя слабую улыбку, хотя мгновение назад хотелось прыгать от счастья.

– Скоро врач будет, – хриплый голос заставляет вздрогнуть. Марк тоже здесь. Стоит у окна, вглядываясь в ночь. Идеально ровная спина, широкие плечи и ни единой эмоции в голосе. Вздыхаю.

– Не надо врача, – хриплю, понимая, что возражения бессмысленны. Если Марк Ямпольский что-то решает – его не переубедить. – Пожалуйста.

Но Марк остается непоколебим, а врач, поджарый мужчина лет пятидесяти с цепким взглядом и простодушным лицом, появляется очень скоро. Катька ускользает первая. Марк еще о чем-то переговаривается с врачом, а потом тоже уходит, забрав с собой и Джуна. И враз становится невыносимо холодно. Колкие мурашки рассыпаются по телу, и тошнота оказывается нестерпимой. С трудом сажусь на кровати. Врач подкладывает под спину подушки, с благодарностью откидываюсь на них.

– Меня зовут Осип Степанович, – представляется он с улыбкой, доброй и искренней. И я ловлю себя на мысли, что хочу рассказать этому Осипу Степановичу все, что меня тревожит. Без утайки, наконец, поговорить по душам хоть с кем-то. Странное желание, учитывая, что передо мной сидит не психолог. И задает он свои вопросы. Отвечаю охотно, с ним легко разговаривать.

Никогда ничего подобного не случалось. Нет, в обморок упала впервые. Нет, не беременна.

Дышу часто и не дышу вовсе, пока он слушает меня. Ощупывает всю с ног до головы, аккуратно так, словно лишний раз коснуться боится.

Что-то черкает в блокноте, отрывает мне листок. Говорит, что мне нужен отдых и покой. И уходит. Едва он переступает порог комнаты, отгороженной стеклянной дверью, в небольшой проем протискивается Джун. Все-таки у Катьки в квартире есть двери. Матовая, нежного абрикосового цвета, она словно продолжение стены и не портит ощущения пространства.

Джун запрыгивает на кровать, подползает под мою руку и, вздохнув, укладывается рядом, согревая теплом своего мощного тела. Пальцы зарываются в его золотистую шерсть, мягкую как шелк, а на глаза наворачиваются слезы.

– Ты живой, – шепчу, склонившись к его морде и потершись носом о его. Джун тут же лижет меня: нос, щеку. Щекотно. Смеюсь, трепля его за холку. Оказывается, как это легко – смеяться. Вот так просто. Даже боль трусливой крысой прячется. Но если Джун сейчас здесь и живой, какого тогда пса пристрелил Марк? И зачем? Прикрываю глаза всего на мгновение, пытаясь вспомнить тот день, и боль тут же царапает затылок, постукивает в висках. Морщусь. А воспоминания подергиваются туманной пеленой, расплываются, не хотят складываться в одну картинку. Напрягаюсь. И в этот самый момент звон вытряхивает меня в реальность. Джун подскакивает с кровати, исчезает в коридоре. Но через секунду возвращается. Стягивает с меня одеяло, хватает за рукав. Тянет за собой. А в умных черных глазах – тревога.

Спускаю ноги на пол. Перед глазами круговерть интерьера. Тошнота противным клубком забивает горло. Джун хватает штанину, тянет. Нервничает.

– Иди уже, иди, – машу ему рукой, отталкивая. Но пес упрям, как его хозяин. Он хочет, чтобы я пошла с ним.

Собираюсь с силами и на выдохе встаю. С удивлением отмечаю, что ноги не дрожат и круговерть утихает, оставив комнату и мой мозг в покое. Укутываюсь в плед и иду за Джуном. Из кухни, спрятанной за камином гостиной, доносятся голоса. Сквозь стеклянную перегородку видны два силуэта. Там Марк и Катька, слышу их разговор. Но слов не разобрать. Уже у проема я слышу, как Марк говорит об отце. На мгновение замираю, машинально схватив Джуна за ошейник. Тот смотрит озадаченно, но не рвется, ждет.

Киваю в знак признательности, а Марк тем временем произносит едва слышно.

– А что я, Кать? Что я ему скажу? Что его друг не узнает собственных детей, а дочь продала себя? Что?! – Голос его срывается. В нем слышится волнение, беспокойство и разочарование. Что-то странное – столько эмоций. Не замечаю, как выпускаю Джуна, и тот влетает в кухню. Мне ничего не остается, как войти следом.

Они сидят за барной стойкой друг напротив друга. Катькина рука сжимает кулак Марка. По-хозяйски, будто имеет право держать его вот так, сидеть так близко и смотреть так нежно.

В глазах темнеет и что-то острое режет по сердцу. Если бы не Джун – упала бы. Он как чувствует, подставляет голову под мою руку. Я благодарно треплю его загривок и наталкиваюсь на леденящий взгляд супруга.

Марк смотрит на меня, и в его черном взгляде отчаянная тьма: беспроглядная, мутная, из которой не выбраться. Он смотрит мне в глаза, и я ощущаю, как эта бездна манит, тянет за собой, давит тошнотой и тугим комком в животе. Его мрак обнимает холодными пальцами, царапает позвоночник судорогой, заставляет цепенеть. Он ждет, что я первой отведу взгляд. Но я не могу. Его глаза, как паутина – в них плутаешь и прилипаешь, ожидая смерти. Не знаю, сколько так продолжается. Время как будто замирает в одной точке. Там, где прикоснулись наши взгляды. И сердце сбивается с ритма. Но в какой-то миг теплота растекается по телу. Она зарождается в солнечном сплетении, растапливает холод, рассеивает мрак в черных глазах Марка. Сердце выравнивает ритм. И во взгляде Марка вдруг отражается свет: летнее солнце, безоблачное небо и нечто давно забытое, радостное, родное. Я пытаюсь ухватиться за эту тонкую нить, но она ускользает, теряется в кривоватой ухмылке.

Я вздыхаю, а пальцы Марка разжимаются. И Катька убирает руку.

– Ты чего встала? – тревожится Катька. – Врач сказал, тебе отдыхать нужно.

– Мне уже лучше, – возражаю, стряхивая наваждение. Наваждение ли? Вот только тепло, скрутившееся в низу живота, никак не может быть плодом воображения.

Осторожно подхожу к стойке и забираюсь на высокий стул рядом с Марком. От него веет странным теплом и спокойствием. Боком чувствую, как он рассматривает меня, пристально, будто кожу снимает. Не выдерживаю, резко оборачиваюсь.

– Мне прямо сейчас раздеться? – слова сами слетают с языка. Он наклоняется совсем близко, его горячее дыхание опаляет щеку. А едва уловимый запах табака и чего-то чистого мужского кружит голову. Его запах. Властный, стремительный, дикий. Как он сам.