Восемь лет назад он точно так же уезжал из этого дома, с насмешкой. Воскрес, чтобы уничтожить всех. И теперь взялся за старое? Не надоело?

Сжав кулаки, Марк направляется в спальню – видел, как пташка юркнула к себе из гостевой ванной. Пташка стоит у зеркала в одном полотенце. Волосы скручены в косу. На острых плечиках застыли капли воды. И когда только успела душ принять? Она резко оборачивается, и Марк ловит ее растерянный взгляд. Румянец заливает щеки. Она машинально хватается за полотенце, плотнее укутывая обнаженное тело. Как трогательно. Если бы не одно «но»: в той треклятой ванной она была с Крисом. Злость затягивает тугую петлю на шее, не дает дышать.

В три шага он сокращает разделяющее их расстояние до одного выдоха, прихватив шелковый шарф, брошенный на кровати. Алиса пятится, задевает какие-то пузыречки, те с грохотом осыпаются на пол, мешаются под ногами, задерживают. Марк отбрасывает их носком туфли, один за одним. Алиса беззащитно вытягивает вперед руку, пытаясь его остановить. Но он ничего не видит на своем пути. С легкостью отбрасывает ее в сторону и со всей дури ударяет кулаком в стену. Она вскрикивает и зажмуривается.

– О чем ты говорила с ним? – хрипит Марк, перекрыв руками пташке все пути к отступлению.

А она смотрит растерянно. И синие глаза утягивают все дальше. Позволяют нырнуть в их небесную синь, увидеть круглое глянцевое озеро с земляничной поляной и маленькую белобрысую девчонку в лиловом платье. И еще дальше, глубже, погрузиться в ее отчаяние между жизнью и смертью, в ее борьбу на больничной койке, напомнить, что она – дар ему за все его мытарства.

Марк рычит, стряхивая наваждение. Он наклоняется ближе. Аромат земляники дразнит, ластится к нему, дурманит сладостью.

– О чем вы там шептались, а? – выдыхает зло. Пташка не шевелится. – О чем? Ну же, говори! Иначе…

– Иначе что? – она смотрит с вызовом.

– Тебе лучше не знать, – голос хрипнет. А руки сминают ее шарфик. И желание поцеловать ее сжатые в тонкую полоску губы затмевает злость и непонимание. Но он сдерживается из последних сил, понимая – сорвется и сломает ее. Раз и навсегда. И что больше не будет земляничной поляны. Не будет той счастливой девчонки, виснущей на его плечах. Девчонки, которую он кормил с ладони спелыми красными ягодами. Которая называла его принцем и мечтала выйти за него замуж. И все это в каких-то четыре года! И воспоминания отрезвляют. Он отталкивается от стены, отступает, отворачивается.

– Я запрещаю тебе выходить из поместья, – слова срываются сами. Холодные, как будто не он только что ярился злостью. – Я запрещаю тебе разговаривать с кем-то, кроме меня. Ослушаешься, и твой отец умрет.

– Марк, – зовет тихо. Он оборачивается, и она вся сжимается под его цепким взглядом. И смотрит так, что внутри все переворачивается от внезапной нежности, топящей его равнодушие и бешенство. – Я шла к тебе, – говорит, делая осторожный шаг к нему. – И мне стало плохо. Крис… – она спотыкается о его имя и о флакончик, чуть не падает, но Марк успевает подхватить ее, прижать, слыша ее рваное дыхание и запах, сладкий, манящий. Ощущая ее всю, будто перетекающую в его руках, каждый изгиб, каждую косточку, и делая неимоверные усилия, чтобы не поддаться искушению. И слова доходят до него с трудом. – Крис просто помог мне, Марк, – шепчет лихорадочно. Замирает ненадолго, и ее пальцы касаются чувствительного места под левой лопаткой. Марк дергается, перехватывает ее руку. А она вскидывает голову и в ее синих глазах слезы пополам с решимостью. – Я слышала ваш разговор в кабинете, – выдыхает, хотя Марк чувствует: хотела сказать другое. Спросить о клейме? Вспомнила? – Скажи, это правда? Все, что говорил Крис там, в кабинете, – это правда?

Он каменеет, и сердце будто останавливается, чтобы рвануть в новом ритме, разгоняя вновь нахлынувшую боль.

– Да, – отвечает Марк на все ее вопросы скопом: на высказанные и те, что так и не сорвались с губ. И слезы все же срываются с ресниц, катятся по щекам. – Мой брат переспал с моей женой практически на глазах у моей дочери.

И перед глазами картинки прошлого: Лилька, выгибающаяся дугой в оргазме, царапающая покрытую испариной мужскую спину, и ритмичные, грубые движения мужчины, и насмешка в стальных серых глазах брата без намека на удовольствие.

Ненависть мутной жижей затапливает разум, перед глазами расстилается алая пелена, его накрывает духота, и рука сжимается на тонкой шее.

– Марк! – голос доносится как сквозь вату. – Марк!

Тонкие пальчики царапают руку, рвут рубашку, и боль в паху вышибает дыхание, отбрасывая в реальность. К перепуганной насмерть пташке, сбегающей в ванную. Марк, согнувшись пополам, оседает на пол, рыча от боли в ушибленном месте и простреливающей ноге. Тяжело дышит, проклиная все на свете. Прижимается спиной к стене, восстанавливая дыхание и разгибая сведенную судорогой ногу. И хриплый смех дерет горло. Вот так девчонка ему досталась: замечательная, умопомрачительная и просто невероятно сильная. Страшно только представить, что произошло бы, не останови она его точным ударом в самое чувствительное место.

– Алиса, выходи! – кричит он, но голос срывается. – Выходи, пташка, я не трону тебя, обещаю.

Но она не слышит, прячется. А Марку хочется курить. До ломоты в зубах и звона в ушах. Он нащупывает в кармане брюк пачку сигарет, закуривает. Сизый дым заполняет легкие, горьким облаком скользит по комнате. Он выкуривает сигарету с темным фильтром, сидя на полу. Сминает окурок о набалдашник трости, прячет в карман. Прикрывает глаза, растирая ногу. Боль острыми зубами вгрызается в мышцы, надкусывает кости. Марк так и слышит, как хрустит бедро и судороги выворачивают ступню. А до таблеток далеко. Он прикрывает глаза, стискивая зубы. Дышит глубоко. Отсчитывает секунды. Полторы минуты – и боль откатывается, судороги растекаются колючими отголосками. Теперь можно встать. Подтянув больную ногу, отползает к кровати, упирается ладонями, подтягивается и встает на ноги. Ступню выкручивает, и он снова едва не падает, но удерживается, упершись в стену. Выдыхает.

Нужно уйти. Пока пташка прячется в ванной. Уйти и подумать о том, что он натворил. Как так вышло, что он сорвался? Как допустил, чтобы прошлое взяло верх? И что было бы, не ударь она его. Уйти. Но он подходит к двери ванной, стучит. Никто не отзывается. Вода шелестит струями душа.

– Алиса, я виноват, – он не знает, что говорить. Не умеет извиняться. Разучился давно, да и умел ли? А за дверью лишь шум льющейся воды, и становится вдруг страшно. Что с ней? Не навредил ли? – Алиса, просто скажи, как ты? Пожалуйста.

– Уходи, – хриплое в ответ. И сердце сжимается в кулак от боли и бессилия.

– Я уйду, только… – стискивает зубы от новой судороги. Растирает ногу и старательно выговаривает каждое слово, чтобы не напугать еще больше. И усмехается сам себе: куда уж больше. – Только ты не уходи, пожалуйста. Без тебя я подохну, пташка моя, – добавляет шепотом, прислонившись лбом к двери.

Алиса молчит. Услышала ли? Тяжело выдохнув, Марк уходит.

Мастерская встречает прохладой и полумраком. Терпким запахом дерева и камфоры с привкусом мела на кончике языка, завораживающим и неповторимым ароматом глины. Марк знает каждый аромат, как старого друга, вдыхает все тонкости. На столе находит брошенную фигурку, улыбающуюся ему большими синими глазищами. Смотрит с тоской, но пальцы дрожат. Впрочем, теперь Марк знает, как закончить. Пальцы до сих пор помнят каждый изгиб тела Алисы, цепочку позвонков, тонкие ключицы, распахнутые словно крылья, маленькую высокую грудь, закутанную в полотенце. Помнит ее чуть вздернутый носик и шелковые волосы, крупными локонами струящиеся до талии. И лучащиеся внутренним светом глаза, хранящие тайну. И она непременно должна быть, эта тайна, иначе он все испортит. И эта тайна прячется на дне синих озер, уносящих в прошлое.