нашу первую общую квартиру. До того я никогда ни с кем не жила и потому сильно тревожилась — настолько, что, когда мы начали переезжать, я вбила себе в голову, что протекающий чердак, который нам предстояло обжить, полон едкой пыли, от которой я умру. Это не было совсем уж безумием — чердак находился над каналом Гованус в Бруклине, грязной протокой, вода в которой, по некоторым данным, была заражена гепатитом. Чердак был промышленного назначения и жилому фонду не принадлежал; по соседству располагалась стоянка нефтевозов, постоянно изрыгавших густую черную копоть, которая за неделю покрыла все мои книги и посуду. Вскоре после переезда у кошки бойфренда развился поликистоз, и она всё время пряталась на шкафу, а моя орала по ночам и то и дело писала на любимые вещи моего бойфренда. У нас обоих развилось дыхательное расстройство, которое мы назвали «кашлем с канала». Оно проявлялось каждый раз, когда ветер менял направление и приносил частицы цементной пыли с завода неподалеку. По ночам здесь висела мертвая тишина; любой звук предвещал беду. Гованус — это конечная станция со столетней историей, обиталище проституток и их клиентов, которые расползаются по его странным берегам, будто лесные духи; место с дурной славой, куда сбрасывают трупы, мусор и автомобили. Полицейские смеются, когда подозреваемый, которого они ловят, прыгает в канал, чтобы оторваться от погони, — они знают, что через пару дней он окажется в больнице с отравлением.

Я протянула на этом чердаке сорок один день, как Ной. По словам бойфренда, мой отъезд был жестоким. Не просто жестоким — а настоящим садизмом. Я согласилась, но мне не казалось, что у меня был хоть какой-то выбор. Я внезапно влюбилась в другого мужчину, и чувство это было из тех, что вмиг заставляют всё, чем ты занималась прежде, казаться несостоятельным. Из тех, что надвигаются, как сошедший с рельсов поезд, — а ты только и можешь, что стоять и смотреть на его крушение и потом бродить среди обломков, всё еще слишком оглушенная, чтобы задаться вопросом, кто виноват и в чем причина.

В последнюю ночь на чердаке над Гованусом бойфренд спросил, можно ли придушить меня шелковым чулком во время секса. Я согласилась; я даже сама достала из комода чулок. Асфиксия всегда была одним из моих эротических увлечений. Приятно не дышать перед тем, как кончить, так что когда одновременно кончаешь и делаешь вдох, ни с чем не сравнимая волна накрывает тебя с головой: мир возвращается приливом цвета, удовольствия, воздуха.

Я понятия не имела, что ранее в тот день он прочитал мой дневник, из которого узнал, что я влюблена в другого и что занималась любовью с другим. Я сказала ему только, что ухожу. Пока мы занимались сексом, я вдруг заподозрила, что он знает больше, чем я ему сказала. Я заподозрила это, когда сдавленно выговорила: Вот так Джейн и умерла, — а он ответил, не сбиваясь с ритма: Я знаю.

Еще несколькими годами ранее я встречалась со сварщиком. Однажды он сварил мне в подарок самый красивый предмет из всех, что у меня есть. Это коробочка из оргстекла, которая умещается в ладони, а внутри нее запечатаны в несколько слоев сине-зеленоватые осколки стекла. Коробочка, объяснил он мне, это любовь. Она вмещает в себя всё разбитое и делает его прекрасным. Особенно когда подносишь ее к свету.

Я хотела, чтобы любовь была именно такой.

Если бы только я могла сказать, что уехала с чердака, чтобы быть с мужчиной, в которого влюблена. Я бы и правда уехала не задумавшись, но это был не наш случай. И всё же я питала надежду, настойчивую суеверную надежду, которая поддерживала наш роман на протяжении следующих двух лет. До той записи в блоге про кинозвезду.

Но если говорить честно или хотя бы попытаться нащупать границы собственной честности, мне стоило признать, что я прекрасно знала, как закончится эта любовь, с самого ее начала. Утрата была вероятна еще до того, как стала возможна. Может быть, она и произошла еще до того, как стала возможна. Иначе с чего бы мне забивать его имя в Гугл, превращаясь в кого-то ненавистного себе? Конец романа был ясен сразу. Но мне было всё равно. Влюбленным редко не всё равно. И, как большинство влюбленных или как большинство влюбленных писателей, я думала, что смогу сформулировать сюжет таким образом, подобрать для него такие слова, чтобы изменить его.

Но, разумеется, я была не единственным его автором.

За несколько дней до того как выехать на суд, я отправляюсь на Кейп-Код в гости к другу и его жене в надежде начать есть, почувствовать себя человеком, взять себя в руки. Всё время там я безудержно рыдаю. Три ночи они слушают мои всхлипы из гостевой комнаты, а на четвертую жена друга сжаливается надо мной, входит ко мне на цыпочках и молча протягивает горсть «Эмбиена». На следующий день я едва не теряю сознание на пляже, и друг раздраженно замечает: Знаешь, нельзя жить на одних только сигаретах и агонии.

У меня появляется дурное чувство, что друзья понемногу от меня устают. Я и сама от себя устаю.

Кроме того, я прихожу к мучительному пониманию, что я вовсе не «великий воин» и никогда им не была. Даже близко. Вместо благородных чаяний облегчить страдания моей матери на суде, шагать в огонь или свидетельствовать во имя Джейн, я чаю только одного — выжить.

Ибо в какой-то момент подброшенная монета легла другой стороной.

Вся эта заваруха с заскоком на убийстве превратилась в заваруху с заскоком на самоубийстве. Я наблюдала, как это происходило — будто бы не со мной.

Оставайтесь любопытными, — советуют буддисты. Я старалась.

Я наблюдала за своим заскоком на самоубийстве с интересом, но также и с тревогой, стараясь думать о нем как о дерганом слайд-шоу, страшном кино в моей голове, которое можно продолжить смотреть, а можно уйти с сеанса. (Куда уйти — сказать не могу.)

Единственным, с кем я когда-либо подробно обсуждала заскок на самоубийстве, был мой парень-торчок много лет назад. Точнее, мы обсуждали его заскок на самоубийстве, который больше всего походил, насколько я могла судить, на диораму. Его воображение всегда подбрасывало ему что-то вроде живых картин, сцен, сменяющих одна другую. Распахивается дверь, искажается рот, в воздухе пробегает электрический разряд, новой волной обрушивается беда — не кода, а реприза, соскок иглы, царапина, которую не исправишь, сколько ни проигрывай пластинку. Одна и та же песня. Две сцены посещали его чаще