всего: в одной его тело болтается на веревке посреди его спальни в викторианском сквоте на Стейтен-айленде, а в открытые окна из гавани залетает снег; в другой его тело обмякло от передозировки за рабочим столом в окружении его «произведений», среди которых его великий незаконченный роман «Зоб», едва приправленное вымыслом джойсианское повествование о безумии его матери и о ее зобе — и то, и другое, насколько мне довелось наблюдать, было действительно жутко.

Эти живые картины меня совершенно не привлекали. Они, казалось, зависели от травмированного наблюдателя, и эта зависимость казалась мне слабой, садистической. Нарциссической в своей театральности и немного глупой, если подумать.

Мой заскок на самоубийстве не содержал и не содержит ни «до», ни «после», ни распахнутых дверей, ни боли, причиненной кому-то или, парадоксально, самой себе. Только один жест — единственное действие без колебаний и пути назад, которое отсекает мое тело (просто и чисто) от времени и сознания.

Пока я готовилась к отъезду на суд, мне иногда казалось, будто боль этой утраты подводит меня к подобию просветления — будто через нее я наконец приближаюсь к осознанию, что наши мысли, наши эмоции, наши жизни в целом — всего лишь иллюзия, долгий, насыщенный и разнообразный сон, от которого нас пробуждает смерть.

Кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее; а кто погубит ее, тот оживит ее[17]. Еще одна красная часть.

Лучше думать так, чем считать, что я соскальзывала в туман расщепления и сердечной боли, которое любой западный психиатр тут же бросился бы лечить таблетками.

Исцеление наступает, только если пациент обращается к исходному состоянию срыва, писал Винникотт. Обращается, не возвращается — важное различие. Понятия не имею, как этого добиться.

Но я знаю вот что (и говорю, конечно, только за себя): нет никакой спасительной мысли (подумай, что будут чувствовать твои ____; помни о хорошем; завтра будет новый день и т. д.), которая поддержит тебя на плаву, что бы ни случилось. Не поможет ни строчка из стихотворения, ни священная книга, ни горячая линия, ничего, кроме тончайшей из оболочек; сокровенное учение гласит, что мы, люди, находимся как бы под стражей и не следует ни избавляться от нее своими силами, ни бежать[18].

Величественное, на мой взгляд, учение и очень глубокое, — говорит о нем Сократ перед тем, как выпить смертельный кубок цикуты; две тысячи лет спустя после его смерти ученые всё еще спорят, можно ли назвать ее самоубийством.

Целый месяц в Энн-Арборе, ежеутренне, пока не проснулась моя мать, я буду писать в желтом блокноте на кольцах письма мужчине, которого любила. Письма о том, как сильно я скучаю по нему, как сильно по нему скучает мое тело. Я буду рассказывать о судебных заседаниях, на которые он обещал ходить со мной. Я буду в подробностях описывать каждую из фотографий со вскрытия, убежденная, что он единственный способен понять их бремя, их ужас. Я не отправлю ни одно из них. И хотя я сказала ему, что не хочу ничего о нем знать до конца своих дней, каждый вечер на компьютере Джилл я буду проверять почту: вдруг написал.

И однажды он действительно пишет. Он говорит, что наш разрыв не принес ему радости, но ему кажется, что это важная часть пути, пути «к свету». Я без понятия, что за путь и что за свет он имеет в виду. Никогда еще я не чувствовала себя такой потерянной, никогда не была в такой тьме. Возможно, он имеет в виду свой путь и свой свет. Я начинаю понимать, что общего у нас больше нет ни того, ни другого.

Каждое утро до суда и каждый вечер после я буду подолгу принимать душ, потому что только в душе смогу побыть наедине с собой. В кабинке я буду опускаться на колени и плакать под струями воды, молиться о том, чтобы мне полегчало, чтобы эта утрата и всё это дурное время прошли надо мной, сквозь меня, как черная буря над великой равниной. А великая равнина — это моя душа. Не при ком-то, но и не сама по себе — душа, где ни света, ни мрака, ни уж точно господа, а лишь простор, бессмертие и свобода. Свернувшись мокрым клубочком на кафельном полу, я услышу собственные слова будто бы со стороны: Что-то внутри меня умирает. Я больше не знаю, с кем говорю.

Фото № 4:

Джейн снова на каталке, которая бросает металлический отсвет снизу на ее шею и лицо. Снимок сделан в лоб, от грудины вверх. Под подбородком красная линейка, как будто для масштаба. Как будто Джейн — какая-то невероятная карлица или гостья с планеты, где всё другого размера, а не мертвая женщина на каталке. Ее черты смешались — из них собрали что-то вроде лица, но получилась скорее мозаика, и красная линейка под подбородком как тщетная попытка упорядочить ее плоть. Ее глаза закрыты, а веки ярко-синие до самых бровей. Выглядит, как будто они густо накрашены, но эксперт объясняет, что синева — от крови, скопившейся под кожей. Цвет такой насыщенный, потому что кожа в этом месте тонкая, как папиросная бумага.

Не считая странного синего отлива, свернувшейся крови и красной линейки, Джейн здесь очень похожа на мою мать. Особенно похожи их ноздри — та же пара изящных арбузных семечек. Участь Джейн могла постичь и мою мать; она боялась этого много лет. А могла — кого угодно еще.

Когда-то я задавалась вопросом, откуда они узнали, что Джейн сначала застрелили, а потом душили? Теперь я знаю. Дело в разных оттенках синего. Если бы она умерла от удушья, всё ее лицо было бы синеватого цвета, который, по словам эксперта, «ни с чем не спутаешь». Но синева была только у нее над глазами. Эксперт объясняет, что от силы выстрела стенки ее глазниц — костные полости, в которых находятся глазные яблоки, — пошли трещинами, и синева проявилась из-за прилива крови к месту повреждения.

Эта фотография, возможно, хуже всех, я не уверена. Всё зависит от того, что понимать под хуже. Она показывает, что тело стремится к самоисцелению, даже когда умирает.

Сибарис

Перед встречей в Мичигане мы с матерью убедили друг друга, что время, которое мы проведем в Энн-Арборе, будет для нас своего рода передышкой. Она представляла себе месяц отпуска, много времени для чтения и размышлений, прогулки ранним утром, готовку скромных ужинов, и, может,