* * *

Клавдия стоит, согнувшись, у окна. Она упирается лбом в стеклянную раму, и рама позванивает стеклами от мерных движений начальника конвоя.

– Он сам меня послал, – говорит Клавдия, словно разговаривая с кем-то там, за стеклом. – Иди, говорит, чтоб Верке хуже не было.

Начальник конвоя молча, сосредоточенно, ритмично надвигается на мощный зад шкиперши, и вдруг эти движения напоминают ему мельницу-качалку: рычаг ходит вверх-вниз, льется мутная вода с желтой пеной; потом он видит Веркины ноги, по которым струится розовый ручеек.

– Эй, на корме! – говорит шкиперша и хихикает. – Не спи, а то обморозишься!

Она высовывает из-за занавески свое лицо, которое кажется ему отвратительно жирным блином. Он валится на свою койку. Шкиперша присаживается к нему, запускает руку в его брюки.

– Это от нерьвов, – объясняет она. – Шутка ли сказать – человека убить!

Снова хихикает, словно ее щекочут, и, низко наклонившись к нему, шепчет доверчиво:

– А я сейчас хоть до утра и все мало, вот как ты меня раскочегарил, я теперь всех моложе стала. Вот бы мне сейчас в казарму, чтоб взвод молодых, вот как этот несчастненький, в очередь встали, и я бы каждому с такой радостью, а уж мне бы они хором такое удовольствие, после которого и умирать можно.

Начальник конвоя приподнимается и спрашивает страшным голосом:

– А к зэкам, в трюм, не хочешь, курва?

И без размаха, толчком, бьет ненавистное лицо.

* * *

Верка проснулась, хотела крикнуть, но сильные руки зажали ей рот. Потом что-то затянулось у нее на шее, а в глаза ударил нестерпимо яркий свет, и она услышала свой истошный крик:

– Солдатик! Я иду к тебе!

* * *

К утру караван спустился на 100 километров и встал на рейде большой пристани в районном городке, напротив разрушенной колокольни и ряжей когда-то, еще до революции, возведенных, а теперь обсохших причалов.

С баржи приплыл на веслах шкипер и сообщил капитану страшные новости: убит конвоир, изнасиловавший его падчерицу, а сама девчонка ночью повесилась, оставив записку: «Не могу больше терпеть».

На катере прибыли оперуполномоченный, судмедэксперт, следователь и милицейский капитан. Катер забрал капитана и Диму и отправился к барже-тюрьме. По пути высадили следователя на лихтере.

Очередь до Димы дошла только к обеду, и он все это время просидел на решетчатом диванчике на палубе катера, наблюдая то за тоскливой суетой на барже-тюрьме, то за обычными, но кажущимися сейчас такими необыкновенно далекими делами районного городка: возят воду на лошадях; женщины спускаются к реке с тазами в руках и вальками; по бревнам плота бегают ребятишки, прыгают в воду; у пивной бочки собираются мужики.

Допрашивали Диму в каюте шкипера.

– Так что вас, – оперуполномоченный заглядывает в ранее сделанные записи, – Дмитрий Юрьевич, заставило прыгнуть?

– А у меня на все такая реакция. Вы знаете, в автобус старушка входит, она еще на ступеньках, а я уже с места вскочил, ну просто машинально.

Оперуполномоченный молчит. Конечно, можно закрутить, запутать, сбить с толку, надавить, но это все там, на своей территории. Здесь судно, он среди речников. Не любил оперуполномоченный речников, но немножко завидовал им и даже втайне побаивался. Под боком был большой затон, несколько тысяч башковитых (попробуй без башки водить караваны на север!) мужиков, которые не подсиживали друг друга, не кляузничали и не писали доносов; план по их поселку, как ни старался оперуполномоченный, никак не выполнялся, приходилось покрывать леспромхозовским, райпищеторговским да колхозным контингентом. И еще мечтал оперуполномоченный выйти на пенсию и переселиться в речной поселок, где и водопровод есть, и дома с центральным отоплением. Так что заводить врагов ему там совсем не хотелось.

В дверь постучали, но не вошли. Оперуполномоченный встал и вышел из каюты. Вернулся он не скоро, что-то пряча в кармане кителя.

– Так о чем вы говорили с гражданином Покровским?

– Я… Я не знаю Покровского…

– Андрей Николаевич Покровский – это ваш друг, с которым вы отделились от общей массы рыбацкого коллектива, вели антисоветские разговоры, что зафиксировано бдительными гражданами.

– И кто же эти граждане?

– Здесь вопросы задаю я. Так о чем вели разговоры?

Дима вдруг явственно вспоминает чью-то смутную фигуру, возникшую у щитов во время их полночного разговора.

– О жизни, да мало ли о чем.

– Говорите, говорите. Ведь вы, наверное, будете утверждать, что в ваших разговорах не было ничего предосудительного. Так?

– Так!

– Так расскажите! Чтобы не было недоразумений между нами! Докажите, что это вовсе не антисоветские, как полагают некоторые, разговоры!

– Понимаете, нам было очень интересно разговаривать. Мы не на все вещи смотрим одинаково.

– Какую же позицию занимали лично вы, Дмитрий Юрьевич?

– Моя позиция – это позиция честного советского человека! Я полностью поддерживаю нашу политику – внутреннюю и внешнюю.

– Хорошо, хорошо! – оживился уполномоченный. – Продолжайте!

– Все, – сказал Дима.

– А Покровский, стало быть, возражал и высказывал противоположную точку зрения, то есть антисоветскую?

– Понимаете, это был не политический спор, а…

Дима замолчал, подыскивая нужное слово.

– Научный, – подсказывает уполномоченный.

– Даже не научный, а скорее – мировоззренческий.

– Так и запишем, – обрадовался уполномоченный, – у вас разные мировоззрения: у одного – правильное советское, у другого – враждебное антисоветское…

– Да вы не поняли! Покровский тоже за советскую власть, только…

– Так, так! – поощряет уполномоченный.

– Он знает много такого, чего я не знаю! Он говорит о вещах, которых я не видел, – во всяком случае, в таком свете. Мне кажется, что таким должен быть настоящий советский человек: мыслящий не прописными истинами, а пытающийся самостоятельно докопаться до правды, а если понадобится, защищать ее в борьбе с врагами! В разговорах с Андреем я увидел себя маменькиным сынком, который еще не знает настоящей жизни.

– Так-то оно так, но как вы, советский человек, отслуживший в Советской армии, ведете откровенные разговоры с лицом, занимающим антигосударственную позицию, ведущим провокационную деятельность!

– Неправда! Андрей – не провокатор!

– Как же не провокатор? Его цель – растлить вашу молодую душу, посеять в ней сомнения в самом святом, в самом главном – в линии партии, в нашем движении к коммунизму!

– И про это вы знаете?